Падение аббасидского халифата, доведенного до полнейшего унижения бесцеремонным хозяйничаньем преторианцев, совершилось в весьма непродолжительный, всего тридцатилетний промежуток В 227 (842) скончался Му’тасим; преемник его, тридцатилетний сын, Харун аль-Васик билла («уповающий на Бога»; 227–232 = 842–847), кроме удовлетворения своих прихотей, интересовался разве только стихами да анекдотами. По его понятиям, главнейшей задачей властелина было выжимание денег у высших должностных лиц да еще, пожалуй, преследование непокорных ортодоксов Багдада. Прежним порядком продолжались понуждения их к признанию сотворенности корана. Хотя ни Васик, ни его покойный отец вовсе не интересовались богословскими тонкостями мутазилитских придворных теологов, но их брала досада на этих, там в столице, осмеливающихся свое суждение иметь. Наконец жители потеряли окончательно терпение, и Ахмеду ибн Насру, одному из тех немногих, которые организовали милицию в Багдаде (201 = 816/7), удалось возбудить всеобщее восстание против халифа и его приближенных турок. В самый последний момент, однако, мятеж постигла неудача: по несчастному стечению обстоятельств слишком рано подан был сигнал ко всеобщему восстанию (231 = 846). Но бездна, легшая между народом и властелином, сразу раскрылась, и тем неизбежнее становилась необходимость для халифа придерживаться чужеземной гвардии. С этого самого времени турки начинают беззастенчиво распоряжаться на правах законных хозяев. Когда смерть преждевременно настигла Васика в 232 (847), как говорят, вследствие постоянной беспутной жизни, высшие чины и офицеры предполагали сначала присягнуть несовершеннолетнему его сыну, Мухаммеду, но главарям турок, Васифу и Итаху, мальчик, облаченный в великолепный костюм и высокий персидский колпак, который, начиная с Мансура, стали носить все халифы, показался донельзя смешным. Недолго думая, возвели они на трон брата Васика с титулом Аль-Мутеваккиль ала’лла («уповающий в делах своих на Бога») (правил 232–247 = 847–861) — самого непривлекательного типа аббасида, какого только можно себе представить. Вероломный, неблагодарный и жестокий, подобно многим из них, новый халиф отличался своеволием и распутством, лишь у немногих в этой гнусной семье встречавшимися; в сущности же новый властелин сказывался далеко не таким взбалмошным и безумным, каким любил вообще сам прикидываться. Он хорошо видел опасность своего положения. Поставленный между мятежным городом и сделавшимися слишком могущественными турками, халиф приготовился действовать в духе пращура своего, Мансура. Прежде всего в 235 (849) устранен был турок Итах, тот самый, который посадил халифа на трон. Власть этого человека пугала властелина. Кроме командования над войском, турок занимал при дворе первое место, совмещая в себе управление финансами и почтовым ведомством. Халиф ухитрился вкрадчиво-кошачьим обхождением усыпить его бдительность, а затем Итах, ввергнутый в тюрьму, умер от жажды. Казнь эта в те времена предпочитали всем остальным: ни пятнышка на теле, так что потом легко было утверждать, что реченый выше умер, к величайшему сожалению всех принимающих в нем участие, от болезни. Одновременно предпринимал Мутеваккиль различные меры, обнаружившие его стремление приобрести вновь у народа поддержку против турок и таким образом держать обе стороны в равновесии. Легче всего можно было подействовать в данном направлении крутой переменой церковной политики. В арабских частях государства, за исключением разве Сирии, правоверие пользовалось еще широкой популярностью: на Персию же, ставшую при тахириде Мухаммеде, сыне Абдуллы, почти самостоятельным отдельным государством, нечего было, конечно, рассчитывать. Нет ничего удивительного поэтому, что Мутеваккилю пришло в голову стать набожным наперекор всем своим предшественникам. Другие, понятно, подставляли за него свои спины для бичевания, между тем как этот богобоязненный халиф не изменил ни на йоту личного своего времяпрепровождения за стенами Самарры, не особенно чтобы очень назидательного. А между тем ортодоксы, писатели всех времен, превозносят его до небес. И по их понятиям было за что. Немедленно по вступлении в управление халиф воспретил всякие пререкания о коране, затем в 235 (850) восстановлено было старинное предписание о внешнем разграничении муслимов от союзников иноверцев (т. I); еще более строгие меры воспоследовали в 239 (853/4) — повелено было срыть в Багдаде вновь построенные церкви; наконец, приступлено было к самому главному. В 237 (851/2) догмат сотворенности корана признан за еретический
[343], а верховный кади мутазилит Ахмед ибн Абу Дуад заменен ортодоксом чистейшей воды. С этих пор начались жестокие преследования последователей либеральной теологии. Одним словом, во всем решительно старался халиф выказать себя ревностнейшим приверженцем староверующей партии. Не пощажены были также и шииты: в 235 (849/50) по повелению халифа наказан был и посажен в тюрьму один алид в Багдаде, в 236 (850/1) разрушена молельня над гробом Хусейна в Кербела, возникшее кругом местечко срыто, запрещены даже паломничества к этому месту, а в 241 (855/6), как передают, снова засечен был насмерть один шиит в Багдаде за то, что осмелился отзываться непочтительно, по суннитским понятиям, об Абу Бекре, Омаре и тому подобных священных лицах. Не подлежит, конечно, сомнению, что и в других арабских провинциях ревниво выслеживались всевозможные еретики и ортодоксальное направление действовало повсеместно с особенной силой. Подобными средствами нельзя было, однако, окончательно задушить ни шиитов, ни рационалистов. Мутазилиты держались стойко; особенно в Басре, их исконном местопребывании, учение их поддерживалось ревностно и едва ли ослабевало, хотя пропаганда велась, быть может, с большими предосторожностями; если же приверженцы алидов временно затаились, то мы хорошо знаем всю опасность их распространения, обеспечиваемую этой секте при каких угодно обстоятельствах таинственностью пропаганды. Весьма скоро развернутся пред нами результаты их неустанной подземной работы. Все же меры Мутеваккиля оказывались крайне тягостными для дела развития ислама. Он навсегда заглушил распространение в мухаммеданских государствах даже самой целесообразной свободы мысли; философия — главное орудие и союзница рационализма — была заклеймена именем безбожной; величайшие запросы человеческого бытия загнаны были в кельи уединенных мечтателей, не могших оторваться от любимых своих занятий. В тиши, ради собственного самоудовлетворения погружались они в запретные изыскания и ни разу не решались добытые ими исследования излагать иначе, как предварительно окутав их старательно и уснастив текстами корана. Тогда только, под общепринятой удобной внешностью, сообщались эти несмелые отрывочные намеки немногим им сочувствующим, и в таком даже виде подобные попытки считались опасными. Не прошло, однако, четверти столетия после запрещения мутазилитского учения, как родился в 260 (873/4) в Басре Абу’ль Хасан Алий Аль-‘Аш’арий, потомок в девятом колене Абу Мусы Аль Аш’ария, того самого, который в борьбе Алия с Му’авией сыграл столь позорную роль посредника на третейском суде (т. I). Праправнук не походил на своего прародителя; вместе с талантом и познаниями соединялся в нем твердый и достойный уважения характер. В теологических изысканиях своих он работал, невзирая на похвалы и немилость власть имущих. Гонимый, он покинул сначала ортодоксов и перешел к мутазилитам, но рационализм не мог удовлетворить его вкусов. Он создал новую систему, задумал применить искусство логически философского рассуждения образованных свободомыслящих к правоверным положениям суннитов, совершенно в таком же роде, как западная схоластика умудрилась обосновать истины христианского вероучения на началах Аристотеля. Как здесь, так и там метафизические положения догмы, обработанные логическим путем, превращались в последовательное целое, которому было придано внешнее значение чего-то объективно научного; как здесь, так и там одухотворенное создание даровитых мыслителей мало-помалу опошлялось и вырождалось при обработке его позднейшими деятелями, пока не остался от прежнего лишь сухой катехизис; собрание параграфов заменило полное жизни, связное изложение душу щемящего религиозного учения. В первый раз рационализм задет был в системе Аш’ария и побит собственным оружием. Никто более не смел уже обзывать представителей ортодоксии невеждами; ликуя, стали они теперь утверждать, что самой мудрости мирской довелось поработать, дабы доказать справедливость традиционного понимания божественного слова. Можно себе представить, какую непреодолимую силу получала от воздействия подобного направления в соединении с наклонностями масс деспотическая власть государственного правления для борьбы с вольномыслящими. А те по-прежнему продолжали безуспешно искать разрешения квадратуры круга в примирении веры с наукой. Но так как не истина, а стремление к ней составляет подлинную ценность работы человеческого духа, то и победа схоластической ортодоксии, не могшей никак перерасти самое себя, обозначала начало конца умственного общественного прогресса. Прошли еще, конечно, столетия, и тогда только наступил этот действительный конец для ислама. В исключительных лишь случаях обращались персы к арабской системе Аш’ария, в большинстве же углублялись все основательней в свой шиитский мистицизм. Даже на арабской почве появлялись то здесь, то там герои духа, развернувшие именно в борьбе с ортодоксией полную силу восточного мышления и чувствования. Но насильственное переиначение персидским мистицизмом ясного значения слов корана вмещало само в себе внутреннюю неправду, а те немногие философы и поэты, которые решались протестовать против официального вероучения, стояли особняком и никогда не имели значительного влияния не только на духовную жизнь широких слоев населения, но далее и в среде образованных почитались мало. Таким образом, искусственная пряжа теологической системы Аш’ария, как кажется, навсегда, в старину и теперь, соткала воедино вместе с духом корана и беспощадность длани мирского правления для всех суннитских стран ислама.
