Одна история получила особенно широкую известность. Раз, сопровождаемый вольноотпущенником Асламом, вышел Омар вечерком, когда стемнело, на прогулку. В уединенном месте за городом наткнулись они на пылавший ярким пламенем костер. Подойдя ближе, халиф увидел у огня женщину, окруженную плачущими маленькими детьми. Сидя на корточках, наблюдала она за подвешенным над огнем котелком. «Мир вам, сидящим у огня», — произнес халиф. «Благодарствуй, да будет мир и с тобой», — ответила женщина. «Могу я подойти?» — «Садись, если не помышляешь обидеть, а не то оставь нас в покое». Халиф, присел и вопросил: «Что вы тут поделываете? — Нас задерживают здесь ночь и холод. — Отчего детки твои плачут? — Известно, голодают. — А что у тебя в котелке? — Ничего у меня нет, чем бы их успокоить. Вот и держу их возле я, они все думают, что я что-то варю, устанут наконец и рнут. Между мной и Омаром пусть судит Бог». Слыша это, халиф промолвил: «Как же, добрая женщина, может знать Омар про вас?» «Да ведь услал же он моего мужа на войну, сам бедняга и погиб, а теперь и мне с моими малютками нечего есть. Сам посуди: оберегать нас вверено ему, а он и не думает». Тогда обернулся Омар ко мне, так рассказывал позднее Аслам. «Идем!» — промолвил повелитель. Торопливым шагом вернулись мы в город; Омар пошел прямо к амбару, самолично выбрал мешок муки, захватил тоже большой кусок жиру и сказал мне: «Взвали-ка мне на плечи». Я ; ему в ответ: «Дозволь мне, за тебя я готов снести хоть вдвое или втрое». Он же ответил: «Глупый, что же ты и в день воскресения мертвых думаешь нести мою тяготу?»
[205]. — Тогда я взвалил ему мешок на плечи. Мы снова скоро зашагали, торопясь назад к покинутой нами женщине. Подошли наконец. Сбросил он с себя ношу, стал вынимать сначала муку, потом жир, а сам приговаривает: «Не беспокойся, я ведь понимаю, это моя обязанность, сделаю все по порядку». Стал усердно раздувать огонь под котелком, дым так и валит, застилает длинную его бороду, а он все по-прежнему суетится у очага. Снял он наконец котелок с огня, просит женщину подержать чашку и выливает в нее похлебку, а сам говорит: «Накорми сперва их. Я потом еще прибавлю». И так не отстал, пока не насытил всех. Что осталось провианту, вручил матери, затем встал, и я последовал его примеру. Женщина рассыпается в благодарностях, причитывает, призывает на него благословение божие, восхваляет его за то, что он не так поступает, как повелитель правоверных. А он кротко ей замечает: «Не сули ему ничего дурного; когда ты придешь к повелителю правоверных, и меня там найдешь». Затем стал в сторонку и долго любовался, ни слова не говоря. Детки немного времени посмеялись, порезвились, улеглись и спокойно заснули. Все он терпеливо выждал, и тогда только двинулся в обратный путь, вознося благодарение Создателю. А потом обратился ко мне: «Аслам, ведь голод не давал им заснуть, выжимал из глаз у них слезы. Как мог я уйти, пока не утешусь лицезрением их покоя».
Положим, благодарный народ в своих воспоминаниях всегда старается разукрашивать образ своего героя, но все же нельзя никоим образом отрицать, что в качестве руководителя мусульманской общины Омар исполнял свой долг в совершенстве. Налагалась тяжелая обязанность на его преемника, если только желал тот стать достойным усопшего; велика была ответственность тех пяти мужей
[206], дабы заслужить неоспоримую признательность народа, выраженную почетом к выбранному ими властелину, достойному, по их личному разумению, быть преемником усопшего халифа. На деле же оказывалось, что, за исключением Абдуррахмана, каждый из избирателей стремился сам стать халифом. Первые два дня прошли в бесплодных переговорах и препирательствах. Наступил третий день. Надо было кончить. Поэтому Абдуррахман предложил, в качестве беспристрастного лица, чтобы предоставлено было ему окончательное решение, а переговоры с каждым брал на себя. Все четверо согласились: поняли, что иным путем им ничего не добиться. Стал Абдуррахман беседовать с каждым поодиночке. Оба зятя пророка, Алий и Осман, благодаря своему родству имевшие преимущества, пожелали подать голос друг за друга в случае личного неуспеха. Таким образом значительно суживался заблаговременно круг избирателей. Из остальных Зубейр пожелал безусловно Алия, а Са’д оставался в нерешимости, все же предпочитая скорее Алия, чем Османа. Казалось, дело последнего окончательно становилось потерянным. Но набожная добросовестность Абдуррахмана понуждала его поступить сколь возможно осторожнее. Он предложил каждому из двух, наедине, торжественный вопрос: станет ли он поступать, в случае выбора, со всеми мусульманами согласно Божией книге, поведению пророка и образцам жизни Абу Бекра и Омара. Осман обещал прямо без обиняков, а Алий сказал: «Я готов исполнить все, согласуясь с книгой Божьей и по примеру пророка, насколько буду в силах. А когда Абдуррахман снова стал настаивать — обязаться действовать по образцу Абу Бекра и Омара, вопрошенный промолвил: «Рядом с книгой божьей и образом действий пророка нет надобности ни в чьих других принципах
[207]. Я вижу, ты хочешь меня отстранить». Тогда Абдуррахман отвел Османа в сторонку и снова потребовал от него повторения требуемого обязательства. Затем он присягнул по заведенному обычаю легким ударом руки. На следующий день объявлено было общине о выборе. Сам Алий признал нового властелина, так как обещал предварительно, вместе с прочими, покориться решению Абдуррахмана.
Из хода рассказа легко подметить, что из всех недостатков нового халифа его добродушная слабость грозила ему в будущем неисчислимыми бедствиями: и именно она служила основной чертой характера Османа. Становится почти непонятным, как мало обладал Абдуррахман уменьем распознавать людей, если мог считать Османа за человека рассудительного. В течение 30 лет зять пророка пребывал в непосредственном единении, вначале с Мухаммедом, а потом с его преемниками, и ни разу не представилось ему случая чем-либо выказаться, за исключением внешней благообразности. Но Абдуррахман был в истинном мусульманском значении набожен по вере, в нем жило убеждение, что всего важнее следовать неуклонно по стезе, по которой Аллах, видимо, благословляет процветание мусульманства. Одного этого в глазах его было достаточно, дабы заслужить благоволение божие и быть уверенным в дальнейших успехах ислама; с другой стороны, мнилось ему, следует опасаться наихудшего от гнева небесного, так что было слишком достаточно оснований предпочесть Османа пред всеми прочими: в этом главном пункте он ведь дал такие торжественные обязательства. Недостаточность же собственных его умственных сил возместит, думалось ему, помощь свыше. Подобные принципы довольно часто проповедовал и Мухаммед в кругу своих приближенных, хотя он сам и его преемники избегали всякого решительного постороннего вмешательства в политические дела. На этом поприще, они понимали, серьезно проводить сказанное в откровениях не бьшо никакой возможности, ибо какая же здравая политика может руководствоваться основами теологических учений. Поэтому вовсе не отклонения от образа действий Абу Бекра и Омара — хотя, несомненно, Османа увлекали и по этому пути, — но полная неспособность направлять к общей цели взаимно противоречивые течения и личности, сталкивающиеся во внутренней жизни ислама, вот в чем была его главная вина. Это и послужило к его погибели и дурному повороту всех государственных отношений к концу его управления.
