В первые годы владычества Османа, продолжавшегося от I Мухаррем 23 (7 ноября 644) до 18 Зу’ль-Хиджжа 35 (17 июня 656), вообще не замечалось скорого наступления быстрого насильственного внутреннего переворота. А внешние дела как раз в это самое время ознаменовались, наоборот, быстрыми блестящими победами в восточной Персии и северной Африке. Но тихо, неприметно, все резче и резче выступали повсюду возникавшие постепенно разногласия. Особенно значительно усиливалась взаимная старинная рознь между партиями истинно набожных правоверных и людьми мирского направления мыслей. Началась она, правда, с того самого дня, когда Мухаммед вздумал «привлечь сердца» своих побежденных мекканских неприятелей, нанося одновременно ущерб своим верным при раздаче добычи. Абу Бекр и Омар благодаря строгому нелицеприятию успешно сдерживали рознь. Мудро распределяли они как набожным, так и мирянам, по возможности равномерно, должности военачальников и годовые оклады, неослабно проверяя исполнение этих должностей. Пощады не было никому. Ни Амр, ни Са’д не могли быть уверены, что не получат строгого выговора от Омара, а то и удалены немедленно с занимаемого ими поста. Чтобы удовлетворить всем требованиям халифа, приходилось работать усиленно, не бьшо ни времени, ни охоты затевать ссору либо обижать ближнего. Наконец, это бьшо почти невозможно. Лишь только доходило до слуха халифа, что какого-нибудь наместника обвиняют в присвоении, справедливо или несправедливо — безразлично, Омар не успокаивался до тех пор, пока не бьшо возвращено пострадавшим все до последнего дирхема. Он не допускал, чтобы какой-нибудь Халид или Амр могли делать незаконные приобретения. Тем не менее неприязнь и рознь не прекращались, а что это ощущалось, отчасти указывает одно замечательное признание, сорвавшееся с уст Халида. Когда он был смещен с поста главнокомандующего в Сирии и невольно выразил свое неудовольствие, один из присутствующих воскликнул: «Что ты говоришь, ведь это пахнет возмущением!» «Нет, — отвечал Халид, — этого не будет при жизни сына Хаттабы. Со временем же, действительно, одни станут по одну сторону, другие по другую». Халид умер прежде Омара, теперь наступал предвиденный им момент. Благодаря великим завоеваниям, произошли одновременно значительные перемены в образе жизни всей Аравии. Они-то и привели к возраставшим взаимно неудовольствиям обеих партий. Как бы идеально честно ни распределялись прежде сбор податей и раздел годовых окладов, но теперь, со времени завоевания Ирака, каждому мусульманину приходилось получать в год такую сумму, какой в давнишние времена не привык обладать даже зажиточнейший из жителей Мекки. С другой стороны, сыны пустыни быстро переняли у покоренного населения, обитавшего в средоточии самой изысканной цивилизации, множество излишеств, которые для большинства, понятно, стали вскоре насущною потребностью. С сожалением и неохотно в последние уже годы управления Омара замечали люди искренно набожные, с аскетическими наклонностями, что особенно в городах начали распространяться роскошь и пышность. Прививаясь же глубже, стали они вскоре, к величайшей их досаде, достоянием всех. Особенно отличалась своею роскошью Мекка, главный рассад-ник великих наместников, где по большей части проживали постоянно их родственники. Богатства росли, а с ними и распущенность нравов, позаимствованная из Персии. В этой именно местности почва давно уже была подготовлена благодаря мирским наклонностям всего населения. Стыд и негодование овладевали душами набожных, совершавшими паломничества, при виде того, как тут же, рядом со святыми воспоминаниями о деяниях и страданиях пророка, легкомысленность и порок с каждым годом все наглее свивали себе гнездо. Даже строгость Омара не могла надолго сдержать этого естественного развития; не помогли, конечно, благоразумные распоряжения Османа и личный пример его собственной простой и воздержанной жизни, веденной им неуклонно в подражание обоим своим предшественникам.
К партиям набожных и мирского направления пристроилась вскоре и третья. Самостоятельно выступила она несколько позже, но и первые проявления ее способствовали дальнейшей запутанности отношений в самой гибельной форме. Оба постоянные лагеря иракско-персидской провинции, Басра и Куфа, с первого же момента их основания, оказались местностями с беспокойным, своенравным и мятежным населением. Ядром жителей первого лагеря были старинные бедуины Халида, соплеменники Мусанны из отдела Бекр Ваиль, а также темимиты и некоторые другие, и наконец союзники из мединцев. В Куфе, главной квартире Са’да, поселились большею частью вспомогательные войска из южной Аравии, пришедшие после боя «у Моста», земляки Амр Ибн Ма’дикариба и Аш’аса Ибн Кайса. Многие из них были люди неукротимые. Уже при Кадесии, когда Са’д по болезни не мог лично участвовать в бое и решился руководить сражением издали, сложено было немало сатирических песенок насчет полководца, а после постройки Куфы они не переставали попрекать его то тем, то другим. Одни жаловались на несправедливости при разделе добычи, другие смеялись над его судейскими приговорами, третьи, наконец, смело порицали за то, что молится не так, как следует, — совсем невероятное нарекание на одного из старейших товарищей пророка, вместе с ним с самого начала ислама присутствовавшего на молитве. Точивший постоянно зубы на своих наместников, Омар позволил себя уговорить и сместил его в 21 г. (642); как раз в это время войскам мусульман предстояло быстро двинуться вперед по различным направлениям, и халифу не казался особенно важным пост распорядителя в Куфе. С другой стороны, в этой главной квартире оставались еще резервные войска, в которых ежеминутно могла оказаться надобность; вероятно, повелитель побоялся возбуждать в них серьезное неудовольствие. Во всяком случае он совершил положительную ошибку, уступая нескольким беспокойным головам и думая, что можно их чем-либо удовлетворить. Посланный заместителем Аммар Ибн Ясир был человек набожный и разумный, но не обладал, к сожалению, большой энергией. Не прошло и года, как жители Куфы стали снова жаловаться на наместника, говоря, что он слишком слаб и ничего не понимает в управлении. Вздохнул Омар: что стану делать с этими людьми Куфы; пошлешь им человека энергичного, кричат — негодяй! а мягкосердечного в грош не ставят. Он спросил их самих, кого ж они желают. По их просьбе дал он им Абу Мусу Аль-Аш’ария, управлявшего раньше в Басре (22 = 643). Но через год в глазах его подчиненных и за ним уже числилась целая куча преступлений. Приходилось поневоле и его сместить. Тут халиф дал им настоящего мошенника, Мугиру. Невзирая ни на какие жалобы, он продержался до самой смерти Омара. Как говорят, халиф убедился тем временем, что настоящим человеком на этом ответственном посту мог быть только Са’д; одна смерть помешала ему назначить его вновь. Намерение предшественника выполнил Осман. Са’ду поручено было вновь управление страной, им же завоеванной, но через год или два наступила снова смена. О ней речь будет впереди. Жители Басры в первое время не были, как кажется, такими необузданными, как куфийцы. Позже же и их стала обуревать подобная же склонность к переменам и непокорству. В этом, конечно, виною была горячая бедуинская кровь, но всего объяснить ею одною невозможно. Ведь и в Сирии большая часть гарнизонов состояла из бедуинов, между тем ничего подобного, по крайней мере вначале, там не происходило. Итак, следует искать других причин, и их нетрудно найти в различии среды, в которую попали завоеватели здесь и там. Население Сирии по преимуществу состояло из родственных арабам семитов, добродушных, несколько медлительных и тупых в духовном смысле арамейцев. Привыкшие издавна к спокойствию и порядку, они ни разу не давали повода новым завоевателям к неудовольствиям, но зато редко возбуждали в них новые понятия и воззрения; к тому же главные квартиры размещены были там по старым, существовавшим уже давно провинциальным городам. Вследствие выселения греческих крупных чиновников и других зажиточных людей города эти пришли в упадок и оживились несколько лишь после размещения там мусульманских гарнизонов. В Басре и Куфе дело происходило совсем иначе. Сначала между палатками, потом между мазанками, а наконец между строениями из кирпича, ставшими исключительною постройкой обоих молодых городов, сразу же закипела пестрая жизнь. Сюда стекались большими толпами персидские купцы и ремесленники, с каждым новым походом на восток приливала масса добычи: толпы рабов и рабынь, разнообразие новинок иноземных в виде сосудов, материй и всего прочего. В сношениях с плутоватым и скрытным, но часто умным и хитрым персом самый неотесанный степной араб ежедневно расширял кругозор своих понятий. Неудивительно поэтому, что вскоре он становился гораздо развитее остававшихся там, в Медине, а тем более проживавших в глубине страны. Понятно также, что персидские понятия и воззрения, вместе с рабами и рабынями, пролагали постепенно путь в дома новых властелинов и произвели глубокое влияние если не на настоящее, то на следующее поколение. Вероятность становилась тем более, когда матерями этого второго поколения бывали персиянки. Потомки рядом с необыкновенными способностями выказывали также и дурные качества, присущие некоторым смешанным расам, в особенности непостоянство и бесхарактерность в высокой степени. Едва ли можно было устранить эти последствия какими-либо политическими мерами; дурно направленная уступчивость Омара для успокоения прихотливых требований куфийцев повела к тому только, что жители обоих неимоверно быстро разрастающихся городов
[208] возомнили еще более о своем значении и преимуществах. Самомнение их росло, мало-помалу они разучились повиноваться безмолвно. Положим, все эти неисчислимые грехи — результат непокорности и даже возникновения превратных идей, — приносившие не однажды великий ущерб государству и наконец приведшие их самих на край погибели, произвели, с другой стороны, много хорошего. Этот беспокойный элемент в то же время был самою подвижною духовною частью арабского населения во всем государстве халифа, начиная с его возникновения. В то время как в Сирии лишь в некоторых ограниченных кружках едва успели уйти немного дальше запаса идей древнеарабских, а в Медине все постоянные размышления набожных людей ограничивались исключительным стремлением как можно точнее собрать и передать потомкам то, что посланник Божий когда-либо в жизни своей сказал, не опуская ни одного его откашливания или плевка, в Куфе и Басре возникло под дальнейшим персидским влиянием становившееся все свободнее в духе народном арабско-мухаммеданское знание, вызванное потребностью взаимного обмена между победителями и побежденными, развившееся и доведенное до полного расцвета благодаря только внутренней подвижности этого, в наилучшем значении слова, любопытного и ненасытного поколения. Но если оба иракских города служили настоящими очагами духовной жизни для того времени, то их политическая несостоятельность, даже опасность выказались издавна: стоя пока в независимом положении между набожными и партией мирян, они были первые, благодаря легкомысленному мятежническому духу которых потрясено было послушание по отношению к наместнику посланника Божия.
