Все подробности рассказа об этом мрачном событии клонятся к тому, чтобы выгородить население Медины от соучастия в цареубийстве и дать понять, почему старейшие сподвижники пророка и пальцем не шевельнули для спасения ближайшего своего родственника; но при беспристрастном рассмотрении случившегося можно убедиться, что они совершенно не достигли своей цели. Из рассказа мы положительно приходим к убеждению, что Алий поверил уверению Османа, будто он ничего не знал о записке; в таком случае на его обязанности, конечно, лежало постараться спасти жизнь халифа. Отклонение от себя этой обязанности никоим образом нельзя оправдать, и как ни тяжело наказание, которое ниспослано было на него позже справедливым роком, он заслужил его вполне. Существует даже предположение, что он вовсе не считал Мервана автором этой записки. Во всяком случае вся эта история с запиской кажется нам в высшей степени сомнительной и подозрительной. Бунтовщики утверждали, что задержали гонца в трех днях пути от Медины, по дороге в Египет. А между тем вернулись к Медине не только египтяне, но тотчас же вслед за ними куфийцы и басрийцы. Без предварительных переговоров едва ли могло это случиться; то же можно сказать и о самой записке: ее могли подделать сами бунтовщики. Положим, многие утверждают весьма основательно, что едва ли когда-нибудь удастся разъяснить вполне это событие. Но нельзя отрицать действия разнообразнейших влияний, приведших к погибели несчастного халифа, в особенности озлобленного своекорыстия личностей, имевших влияние. Они как бы выжидали лишь подходящего случая для удовлетворения своего мелочного мщения. Достаточно привести одну историю, о которой сообщает писатель, вовсе не пристрастный к Осману. Во время переговоров между халифом и бунтовщиками Амр Ибн Аль-Ас находился в Медине. Осман попросил его, как рассказывает этот писатель, заменить его на кафедре и сказать речь к народу, в которой по возможности оправдал бы его правление. Что же сделал Амр? Он превознес превыше небес пророка и всех предшественников Османа, а о последнем ничего не нашел сказать иного, как то, что все его порицают, а он готов оправдываться. «Имейте же терпение, — заключил он, — кто мал, когда-нибудь станет великим, кто худ — потолстеет. Возможно, что отсрочка целесообразная действия лучше, чем торопливость». Это почти не маскированное оправдание бунта возбудило глубокое негодование в халифе. «Ты еще более возмущаешь людей против меня», — крикнул он это-му лукавому человеку. Тот ответил с спокойным бесстыдством: «Помилуй, я все сказал, что знал о тебе наилучшего». На это халиф с горечью заметил: «Знаю, знаю, с тех пор как я удалил тебя из Египта, ты не перестаешь злиться».
Наступило время, когда пришлось отвечать за каждую ошибку, которую когда-либо совершил этот добродушный, но слабый властелин; конец пришел не сразу, дело еще тянулось. В последней беседе между Османом и Алием, посредником глав восстания, халиф отклонил решительно требование отречения и произнес мужественно: «Не сниму одежд, которые сам Бог возложил на меня». Бунтовщики ушли, открыто грозя, что отныне пустят в ход силу. Несмотря на это, ни Алий, ни Тальха, ни Зубейр ничего не предпринимали, чтобы снова поставить город в оборонительное положение. Как кажется, на основании каких-то соображений они потеряли всякую надежду заставить Османа при помощи мирных переговоров на продолжительное время подчиниться их влиянию. Толпы взбунтовавшихся проникли теперь беспрепятственно в город и начали приводить в трепет большую часть жителей, вовсе не склонных к открытому восстанию. В сознании несомненных прав высокого своего поста и проникнутый беззаветной преданностью к воле Господней, Осман с каждым днем выказывал все более и более нравственных сил, что было особенно поразительно видеть в этом достигшем глубокой старости человеке. Он не пропускал ни одного дня и ежедневно предстоял пред общиной на молитве в мечети, но благоговейное внимание, подобающее богослужению, было нарушаемо самым постыдным образом диким шумом чужеземных полчищ. Даже телесные оскорбления, которые этот старый человек должен был выносить, не в состоянии были отклонить его от исполнения им своих обязанностей. Дошло наконец до того, что бунтовщики разогнали молящихся, бросая в них камнями и нанося удары направо и налево, так что халиф вынужден был волей-неволей удалиться к себе в дом. Чтоб защитить жизнь повелителя от открытого нападения, вокруг него собралась маленькая кучка преданных людей, состоящая большею частью из родных и слуг; к ним примкнули некоторые из горожан. Алий, Тальха и Зубейр послали также каждый по одному из своих сыновей туда же, к этой горсточке оборонявших вход в дом Османа. Но это было одно недостойное лицемерие. Если бы они действительно пожелали защитить своего законного властелина, нетрудно бы было, кажется, этим почтенным товарищам пророка созвать мужественных воинов и положить конец всякого рода насилиям.
Предводителем возмутившихся явно считался Мухаммед Ибн Абу Бекр, но руководила, очевидно, другая рука. Началась настоящая блокада халифа в собственном его доме. Некоторое время осаждающие как бы страшились пролить кровь открыто, надеясь, что принудят голодом небольшой отряд, собравшийся вокруг Османа, к безусловной сдаче. Тщетно старый властелин обращался с крыши дома к народу с речью, тщетно пробовал он еще раз обратиться к Алию с просьбой освободить его нападением на осаждающих; ни у кого из тех, коих считали первыми между правоверными, не дрогнула совесть, никто и пальцем не пошевельнул, чтобы заставить осаждающих дать по крайней мере глоток воды тем, которые мучились жаждой в доме халифа под раскаленными лучами июньского солнца. Что бы там ни случилось, влиятельнейшие люди довольствовались только тем убеждением, что бунтовщикам без авторитета старейших товарищей Мухаммеда не добыть прочного успеха у всей общины мусульман; ослепляемые близоруким себялюбием, они позабьши окончательно об обете верности властелину правоверных. Мудро поступили только Айша и хитрый Амр. Первая примкнула к выступавшему в Мекку каравану пилигримов, прикрываясь настоятельною необходимостью посещения святых мест, а Амр удалился с обоими сыновьями в свое имение, находившееся в Палестине: они рассуждали совершенно основательно, что отсутствующие со временем могут действовать свободно. Прошло 10 недель с тех пор, как появились бунтовщики; наступило наконец 18 Зуль-хиджжи 35 г. (17 июня 656), день катастрофы. Давно уже отправлены были послы по областям для призыва наместников на защиту халифа. Абу Муса в Куфе не мог или не хотел ничего сделать, но Омейяды — Ибн Амир в Басре и Му’авия в Дамаске — немедленно выслали для освобождения повелителя отряды войск. Именно теперь дошла до Медины весть, что оба эти отряда находятся в нескольких милях от города. На Му’авию падает особенно обвинение в преднамеренной медлительности, обвинение, по-видимому, довольно правдоподобное, так как уже давно он мог предвидеть опасность. Если бы с своей обычной энергией вздумал он сам предупредить несчастие, а не ждать прямого приказания, то, вероятно, подоспел бы вовремя. И здесь, как и всегда, для холодного политика собственная выгода стояла выше всего. Ему казалось всего благоразумней насколько возможно менее действовать в пользу халифа, ставшего безнадежно непопулярным. В верной своей Сирии можно было выжидать спокойно тот момент, когда в скором будущем, при неизбежном наступлении междоусобицы, легко будет половить рыбку в мутной водице. Но позднейшее предание идет дальше. Оно прямо обвиняет Му’авию в том, будто он жаждал смерти Османа. Мы встречаемся тут опять с одной из обычных клевет, которые систематически придумывались и распространялись против Омейядов. Во всяком случае известие о прибытии сирийских и басрийских войск подало сигнал к гибели халифа. Со всех сторон набросились бунтовщики на дом. Главный вход был завален изнутри, но отдельные небольшие группы бунтарей успели проникнуть во двор, спрыгивая с крыш соседних домов, напали на защитников с тылу и быстрым натиском разогнали их. При этом Мерван был замертво опрокинут ударом меча по шее. Ворвавшиеся устремились неудержимым потоком в дом, проникли в комнату, где Осман с полной величия решимостью выжидал свою судьбу. Невозмутимо продолжал он, невзирая на бряцание оружия, читать дальше Коран, подкрепляясь бодро словом божьим: «Господь не допустит того, чтобы правоверный не был вознагражден… те, которые, когда им говорят: «Враги собрались против вас, опасайтесь их!», еще более укрепляются в вере и отвечают: «Бог защитит нас, он лучший из защитников» — такие люди возвращаются осыпанные милостями Божьими, зло не касается их; они исполнили волю Божью
[215]. Когда толпа убийц ворвалась, в первый момент никто не осмеливался дотронуться до седой главы халифа. Со спокойной кротостью отвечал он на град вопросов, упреков и обвинений, сыпавшихся на него со всех сторон, пока наконец грубый Мухаммед, этот выродок Абу Бекра, не ухватил старца за бороду и не крикнул яростно: «Гляди, тебя Бог покарал, старый дуралей»
[216]. Твердо ответствовал халиф: «Я не дурак, мое имя Осман, я повелитель правоверных. — Теперь никакой Му’авия и никто на свете не спасет тебя. — Сын брата моего! Отец твой никогда не решился бы вырывать из рук другого могущество. — Если бы мой отец, — возразил Мухаммед, — увидел твои поступки, он счел бы тебя недостойным правления. Но я от тебя хочу совсем другого, не правление только вырву от тебя». Тогда халиф воскликнул: «Господи, защити меня от него, молю Тебя, помоги!» Это были последние слова, произнесенные старцем. Хотя Мухаммед вышел из комнаты, но другие напали на безоружного. Его заслонила собой жена, Наила. Она старалась рукой отразить меч, и ей обрубили пальцы. Вслед затем брызнула фонтаном кровь зятя пророка, его наместника, и залила страницы святой книги, которую умирающий крепко прижимал к груди. Когда оторопевшие защитники успели после первого нападения снова собраться и ринулись в дом, неся спасение, все уже было покончено.
