Если хариджитов следует считать за представителей арабо-исламского духа, так сказать, в самой чистой, абстрактной форме, то они были естественною противоположностью по отношению к личным приверженцам Алия, когда и эта последняя партия твердо сложилась. Персидско-пантеистические взгляды последней выросли на только что завоеванной почве Ирака и восточной Персии и должны были подготовить совершенно новое религиозное и национальное развитие. «Партию Алия», Ши’ат-Алий, составляли просто те, которые требовали, чтобы владычество раз избранного халифа не подвергалось никакому надзору пуритан общины. К ним принадлежали прежде всего истинно верные, подобные Малику и Кайсу, затем находившиеся в родстве с Алием, как представителем семьи пророка, так, например, двоюродный брат его, Ибн Аббас, со своими приверженцами; далее — последователи учения Абдуллы, сына Сабы, которые сплотились вокруг халифа, питая особое почтение к самой личности Алия; наконец многие иракцы, примкнувшие из отвращения к сирийцам и к Муавию — его главному врагу. Весьма естественно, что эти ши’иты халифа изыскивали тоже всевозможные доказательства против тех, которые на каком бы то ни было основании ничего не хотели знать об Алии. С другой стороны, персы, в стране которых приходилось жить, если даже не принимать в расчет рабов и рабынь, во всяком случае составляли в этих провинциях большинство городских жителей
[225]. Это население издавна привыкло, со времени еще своей независимости, подчиняться старинной и глубоко укоренившейся династии. Задолго до ислама, под давлением пантеистических идей, проникших из Индии, широко усвоено было убеждение, что Шахиншах, могущественный великий царь империи, есть воплощение божественного духа
[226], который переходит от отца к сыну и одушевляет все поколение владык. Поэтому для каждого перса казалось какою-то бессмыслицей избрание главы государства; даже став мусульманином, он не мог себе представить надобности искать законного владыку вне потомков пророка. С первого же взгляда легко подметить, как сильно эти воззрения могли прийтись по нраву тем арабам, которые, в свою очередь, по другим, конечно, мотивам привязаны были к Алию, и как просто в данных обстоятельствах могло произойти слияние персидского элемента с ши’итами. Пока же существовала лишь посредственная связь между обоими элементами, так что члены «Ши’а», шииты, (пристрастные) были вначале не что иное, как именно принадлежавшие к партии Алия.
Разница между хариджитами и шиитами сперва была едва заметна: между первыми находились самые страстные некогда приверженцы Алия, и халиф не покидал еще надежды привлечь снова на свою сторону этих отщепенцев. Как кажется, он обещал им в самое короткое время — на успешный исход третейского суда он, разумеется, давно уже не рассчитывал — нарушить договор и снова выступить в поход против Му’авии. Во всяком случае, несколько времени спустя они вернулись в Куфу в свои постоянные кварталы. Но тайные переговоры, веденные с ними, вероятно, благодаря несвоевременной откровенности самих же хариджитов, которые с каждым днем постепенно делались все более последовательными и все менее заботились о последствиях, стали известны большинству. Опасаясь возникновения крупных недоразумений в среде своих приближенных, Алий вынужден был открыто отвернуться от сектантов. Большинство нисколько этим не встревожилось, но настоящее ядро партии, так называемые честные фанатики, завзятые пуритане, окончательно порвали связь с недостойным, который в деле Господнем не в состоянии обойтись без нечестивых уверток. Они покинули Куфу, потянулись по Месопотамии, переправились через Тигр и остановились в Нахраване, местечке, лежавшем несколько на север от позднейшего Багдада. Здесь фанатики избрали даже своего собственного халифа в лице Абдуллы Ибн Вахба (10 Шавваля 37 = 21 марта 658). Так как они пребывали там пока смирно, поджидавший в это самое время решения третейского суда халиф оставил их в покое. Согласно заключенному договору, Амр и Абу Муса прибыли в Думат аль Джандаль в Рамадане 37 (февраль 658) и открыли совещание в присутствии многих уважаемых личностей, как, например, Ибн Аббаса, Абдуллы, сына Омара, Абдуррахмана, сына Абу Бекра, и других. Некоторые из них, быть может, помышляли о возможности сыграть какую-нибудь роль в данном случае, приглядывались зорко, на чем дело станет, нельзя ли будет и для самих себя заполучить выгоду — были это такие представители мусульманской общины, свойства которых значительно отличались от старинного кружка мединцев: все они держались большею частью в сторонке, заметя основательно, что со смерти Османа на них не обращают никакого внимания. Беседа между Амром и Абу Мусой, надо полагать, происходила в несколько юмористическом тоне. Под благовидным предлогом соблюдения вежливости заговорил первый: «Ты старше меня, принадлежишь к ближайшим сподвижникам пророка, скажи же свое мнение», — понуждал хитрец своего менее коварного товарища, готовый ежеминутно поддеть его, лишь только тот обнаружит слабую свою сторону. Почти невероятно, чтобы Абу Муса, будто бы даже подкупленный Му’авией, сознательно шел в ловушку, подставленную ему Амром: этому прямо противоречит позднейший образ его действия. Конечно, он хотел прежде всего отблагодарить Алия за свое смещение с высокого поста, занимаемого им в Куфе, оттого так охотно и согласился разыгрывать роль третейского судьи. Тем не менее было противно всем его убеждениям увидеть Му’авию полновластным властелином. Для старинного товарища пророка мирские нечестивые воззрения наместника Сирии были крайне несимпатичны. И стал он с Амром препираться вообще обо всех возможных и невозможных кандидатах, которых следовало бы выставить вместо обоих противников. О соглашении, конечно, Амр и не думал, но он успел наконец принудить старого болтуна высказать окончательное свое мнение: тот признавал Алия и Му’авию недостойными халифства и полагал предоставить общине выбор преемника. Вероятно, подстрекаемый чрезмерным тщеславием, он надеялся при этом снова воспользоваться своим влиянием. Но дело вышло совсем иначе. Воскуряя фимиам мудрости товарища Мухаммеда, Амр стал убедительно упрашивать его от имени третейского суда объявить о решении пред народным собранием. Так тот и сделал: произнес прекрасную речь о нуждах общины, а затем объявил, что по единогласному решению третейских судей следует признать притязания обоих претендентов недействительными, и заключил торжественно: «Итак, объявляю Алия и Му’авию потерявшими право на владычество. Вы же уполномочиваетесь избрать владыкою того, кого считаете достойнейшим». Затем вошел на кафедру Амр и сказал: «Вы слышали, что он сказал. Он объявил своего господина лишенным права на владычество. Я также согласен на это смещение, если уж он считает Алия недостойным, и предлагаю вручить высокий сан моему господину Му’авии, так как он ближайший родственник Османа, мститель за его кровь и достойнейший наследовать ему». Можно себе представить, каково было изумление слушателей, негодование друзей Алия, а в особенности ярость обманутого кругом Абу Мусы. Он разразился отборными ругательствами, громко укоряя Амра в коварстве, и бросил ему в лицо стих Корана (7.175): «Ты уподобился собаке, высунувшей язык, когда на нее нападают: высунут язык у ней и тогда, когда ее оставляют в покое»
[227]. Но и Амр твердо знал свой Коран, хотя не заботился поступать согласно его предписаниям, и ответил, по своему обыкновению, не задумываясь (сура 62.5): «А ты все единственно что осел, несущий книги»
[228]. Увы, оба были правы. Абу Мусе чуть не пришлось плохо. Сирийцы решились забрать его с собой из опасения, как бы не распространилась дурная молва про весь третейский суд, если Абу Муса станет болтать о проделанном над ним обмане. Стоило ему больших усилий ускользнуть от преследователей и укрыться благополучно в Мекку. С ним было покончено раз навсегда, более уже он не появлялся публично.
