– А вот так… – повалился в траву Гусиная лапка и захрапел.
– Значит, это как сон, – прошептал мальчик.
Храбры зажгли костер, бросили в него пахучей травы, завели разговор, вспоминая прошлое.
Неподалеку мелодично звякнула струна, и задушевный голос запел песню. В темноте обрисовалась тонкая фигура гусляра.
– Ступай сюда, Будимир, садись к огню, – позвал его Волчий хвост.
Костер потрескивал, разгорался. Искра летела из пламени – рождался русский человек. Тесно прижавшись друг к другу, прошли Доброгаст и Судислава. Они прошли к ракитам…
И от песни, и от костра, и от всей этой темной бархатной ночи повеяло на храбров грустью, потянуло туда, где встают радостные рассветы в заливистом бое перепелок.
Будимир пел:
А и на небе просветлел светел месяц,
А и в Киеве родился могучий храбр.
Подрожала мать-сыра земля,
Стряслись страны заморские,
Само синее море всколыхнулося.
Рыба пошла в глубину,
Птица полетела высоко в небеса,
Туры да олени за горы пошли,
Зайцы, лисицы – по чащам,
А волки, медведи – по ельникам,
Соболи, куницы – по островам…
И слушающим казалось: въявь побежали звери по своим углам. Затаили дыхание… Вон шмыгнул заяц, дурман качнул там липкими стеблями…
ОСАДА
Молния кривым мечом распорола небо, и в проpexy хлынули холодные дождевые потоки. Последовавший затем раскат грома всколебал вековые своды княжеских хором, отозвался в глухих отяжелевших под дождем дубняках, прокатился по киевским горам, будто сверзлась с неба и пошла громыхать на ухабах вконец разбитая колесница Перуна. Порывы ветра с силою бились о стены, забрасывали окна охапками мокрой листвы. Тучи шли низко, давящие, пепельные, цепляли остряки теремов. Булькала вода, собиралась под деревьями, искала выхода, чтобы, найдя его, ринуться вниз мощными потоками и слиться со своим прародителем – седым Днепром. Среди всего этого неистового шума и водяных бурливых голосов слышалось отчетливое постукивание падающей с лепного наличника капели.
Княгиня Ольга сидела обложенная подушками, положив поверх теплого покрывала сухие старческие руки и вперив глаза в икону, будто молилась. Подле нее лежала вспухшая от пыли заложенная стрелой библия. Боярин Блуд склонил розовую лысину над столиком из явора, где раньше стояли всякие снадобья и где теперь лежал непокорный лист пергамена. Чтобы он не сворачивался, Блуд и кулаком его давил, и ладонью разглаживал, но ничего не помогало – только вельможа протягивал перо к чернильнице, лист взвивался над столиком и мгновенно обращался в дудку.
Боярин пыхтел, злился. «Вот поди ж ты, – говорил он себе, – кусок телячьей кожи, и тот с норовом, и в том послушания нет, и на него надо силу, везде надо силу. Вот и пером водить тоже… да, слабнут силы на Самвате, а непослушание растет с каждым днем… измор… голод… непокорный Доброгаст».
– Пиши же дальше, – не переводя взора, тихо и внятно произнесла княгиня: – В другой раз уже зову тебя… Ты, князь, ищешь чужой земли и о ней заботишься, а свою покинул, а нас чуть было не взяли печенеги, и мать твою, и детей твоих; если не придешь и не защитишь нас, то возьмут-таки нас. Неужто не жаль тебе твоей отчизны, старой матери, детей своих?..
Небо за окном проросло на несколько секунд огненными корнями, раскололось, забросало землю грохочущими осколками, и дико вскрикнул на красном крыльце перепуганный страж.
Блуд угодливо протянул обмакнутое перо. Княгиня взяла пергамен, придавила локтем к колену, неверной рукой, разбрасывая красные чернила, подписалась: «Волга».
– Кого гонцом собираешь? – спросила она.
– Сотского Доброгаста из молодшей дружины, – поспешно отвечал вельможа, – ему дороги ведомы. Он вборзе… пока дождь не перестал – ни одного степняка ни на Болони, ни на Валах, ни на Подоле, только разбухшие палатки…
– Доброгаст нужен Самвате, – бросила княгиня, – ему она обязана всем…
– Полно, матушка, – досадливо отмахнулся Блуд, – он смутьян и крамольник, похуже любого древлянина… Жжется крапивушка, пока на корню, а там трепи и мочаль, и веревки вей. Совсем отложился от нас – нарочитой чади, сладу нет. Слова боярского не слушает, на своего господина цыкает; хлеб ему давай, пшено давай и соль давай. Стыдно сказать – давеча Ратиборова коня сожрали всем людом, а самого Ратибора под бока затолкали… Я не за Ратибора, – спохватился Блуд, увидев на лице Ольги кривую усмешку, – придет время – разделаемся и с ним. Но ведь он как-никак древнего боярского роду, бывалый воин, искусный в ратном деле, а Доброгаст… Худо нам и пагубно для Руси, ежели холоп и впредь будет верховодить на Самвате. Что тогда скажет народ? Он скажет, что отныне сам без нас, нарочитой чади, смекай, без княжеской власти, может управляться отныне.
– Что ж, – вздохнула Ольга, – не принявшие святого крещения суть поганые, дерзки и самонадеяны. Не то в других странах. Крепка там княжеская власть. У кесаря эллинов подле трона два золотых льва сидят, пасти раскрывают, рык издают, в трепет повергают каждого, кто осмелится предстать перед очами кесаря. – Она помолчала и добавила как бы про себя: – Пусть мы убогие еще, но за нами весь христианский мир, как за каменной стеной, никто не придет к ним из диких степей… Это в нашу каменную грудь стучат кочевники.
Скрипнула дверь, и в покои, не спросившись, вошел Доброгаст. Он промок до нитки – вода ручьями стекала с его рваной, вымазанной глиною одежды. Неумело поклонился, зацепил мечом медный светильник, едва не опрокинул. Обросшее негустой смятой бородкой лицо было бледно, глаза ввалились, будто позеленели, как пряжка-сустуга, удерживающая на плече жалкое подобие корзна. Доброгаст тяжело дышал и долго молчал, прямо смотря на княгиню, не замечая вельможи. А тот надулся, зашипел, еж-ежом, только колючек нет.
– Княгиня, Самвата просит тебя помочь нашему бедствию. На Самвате великая скудость: есть нечего, две-три лошади остались, остальных прирезали. А бояре прячут запасы! Одного гобина
[47] хватит дней на семь. Бьем челом тебе, княгиня… вели боярам сбивать замки с житниц. Блуд взял себе гобино, отнял у Вакулы, отними его у Блуда и отдай нам.
– Врет! – взвизгнул вельможа. – Гобино спустил Златолист, не верь ему, матушка.
– Молчи ты, единорог алчный! В геенне огненной гореть будешь. Знаю, что у тебя на уме, – за меру зерна гривну брать хочешь, – оборвала его Ольга.
Мрачно помолчали.
– Плохо, говоришь, на Самвате?
– Люди изнемогают, теряют силы. Давеча в приступ многие попадали со стен – голова закружилась. Упал Твердислав-кожемяка и плотник Ян и Черный рог, витязь из Любеча, – вытирая лицо мокрым рукавом, ответил Доброгаст.
– Что печенеги?
