— А мы ничем и не занимались, — сухо ответил я, хотя у меня перед глазами возникли губы Рахили. — Рахиль честная девушка.
Я придвинулся к следующему столу и дотронулся до пирамидки из плоских серых камней, которые лежали подле горстки каштанов и разложенных рядком высушенных яблочных сердцевин. На сердцевинах были вырезаны лица. Рядом с ними лежала крошечная сморщенная голова — и она была так похожа на человеческую, что я даже чуть было не поверил, будто она действительно принадлежит маленькому человечку. Никогда не угадать, что найдешь на столе у Гебера. Я всегда обнаруживал нечто новое и диковинное и никогда не встречал дважды один и тот же предмет. И где только Гебер доставал эти вещи? А может, просто сам создавал в перегонных кубах и колбах по своему желанию? Я спросил:
— Почему вы зовете синьора Гебера «совершенным»?
— А почему бы тебе самому у него не спросить? — улыбнулся Странник, перевернув страницу рукописи.
Блеснул золоченый край белой пергаментной страницы, когда она встала вертикально и тут же упала.
— Кто я такой, чтобы судить о чьем-то совершенстве? Разве я похож на живое воплощение того, кто вершит божественный суд?
— Пожалуй, нет, — вздохнул я, и мне очень захотелось, чтобы Странник хоть раз просто ответил на мои вопросы, а не метал в ответ другие, как камни, которые должны разбить вдребезги стеклянные ящички моей головы.
— Ответ неверный, — тут же возразил он. — Кто же я, если не живое воплощение Божества? Я живое воплощение всех десяти сефирот, священных эманации или атрибутов Бога, как и все люди, и каждый из нас создан как Адам Кадмон
[70] по образу и подобию Божьему.
— Вы говорите затверженными фразами, как церковный ханжа, — рассерженно ответил я. — А что священники знают о Боге? Не думаю, что хоть что-то! Да и откуда им? Откуда кому-то вообще знать о Нем? Мне кажется, нам известно только то, что Бог смеется. Великий мастер когда-то давно сказал мне, что Бог надо мной смеется, и я понял, что он прав и что Бог смеется не только надо мной. Он смеется над всеми. Мы знаем это, потому что иногда чудеса случаются посреди событий столь ужасных, что для них не находится слов. Это словно видение картины посреди зверства. А порой вдруг нечто ужасное врывается туда, где царила радость, например, чума, погубившая жену и детей человека, который был с ними так счастлив. Противоречия существуют везде. И в каком-то смысле, если отвлечься от человеческих чувств, это даже забавно. Сладкая горечь, горькая сладость! И очень смешная.
— Наконец-то, — сказал Странник, окидывая меня пронзительным взглядом, на его крупном лице с густой лохматой бородой было написано откровенное восхищение.
В этот миг подошел Моисей Сфорно, качая головой.
— Боюсь, синьор Гебер прав и я мало чем могу ему помочь, — нахмурился он. — Прости меня, Лука! И вы простите, — сказал он Страннику.
— Однако еще осталось время, — отозвался Гебер, поправляя черный балахон, и тоже подошел к нам.
— Какая обидная утрата! — вздохнул Странник.
По вечерам я поздно возвращался в дом Сфорно. Столько тел надо было похоронить, что мы, могильщики, начинали копать за городскими стенами еще задолго до заката, а заканчивали уже к ночи. Госпожа Сфорно нисколько не скрывала, что ей неприятно мое присутствие, поэтому, отмывшись в сарае от могильного смрада, я как можно тише и незаметнее прокрадывался в дом и на кухню. Там я находил краюшку хлеба и кусок мягкого ароматного сыра или цыплячью грудку, приправленную специями. Иногда на столе стояла пряная белая фасоль, тушеная капуста и миска хлебного супа, а то и пикантное рагу из бобов, чеснока и помидоров, тарелка гороха, запеченного с маслом и петрушкой. Еще госпожа Сфорно готовила чудесный нежный омлет с артишоками. Она вообще была отличной кухаркой, хотя и строго соблюдала все правила еврейской кухни. Я всегда был ей благодарен за любое угощение, оставленное для меня. Я шустро хватал еду и бежал обратно в сарай. Там я доставал из тайника картину Джотто и смотрел на нее, заглатывая ужин, как голодный волчонок.
Однажды, не насытившись тарелкой свежего шпината в оливковом масле, я снова вернулся в дом. На мне была только рубаха и штаны, и при тусклом свете лампы на комоде в прихожей я увидел, что Моше Сфорно идет за мной из сарая.
Он был явно не в духе: понуренная голова, плечи ссутулены под плащом, который в темноте казался черным и огромным.
— Чао, — пробормотал я.
Он поднял голову и с грустной улыбкой махнул рукой.
— Найдется у тебя для меня доброе слово, Лука? Я только что сказал человеку, что его жена и дети умирают от чумы и мне не под силу их вылечить. Единственное, что я мог ему посоветовать, — это постараться не заразиться, — прошептал он.
— Ваша жена приготовила отличный шпинат, — в ответ прошептал я и пожал плечами.
Что еще я мог сказать? Завтра мне хоронить добрых людей, которых он осматривал сегодня. Сфорно кивнул и пожелал мне спокойной ночи. Он начал подниматься по лестнице…
— Моше? — позвал его тихий голос. — Caro,
[71] иди ко мне.
Это была госпожа Сфорно, и голосок, долетевший сверху, был таким нежным и чувственным, что я покраснел. Старость и усталость слетели со Сфорно, как сброшенный плащ, и он словно распрямился. Он даже не оглянулся на меня, хотя наверняка знал, что я еще не ушел. Он улыбнулся и заспешил наверх. Я застыл как громом пораженный, когда представил себе, что меня так же позвала бы женщина и ее нежные теплые руки ждали бы моего появления. Я тотчас же решил, что однажды обязательно должен найти для себя такой сладкий голос, так же, как когда-то, много лет назад, я решил, что однажды обязательно улыбнусь так, как улыбался Джотто, — улыбкой мудрого смирения. Жизнь полна страданий, скорби и ужаса, но человек способен пережить все, что угодно, если вечером его встретит такой голос.
Шли месяцы, и жертв чумы становилось меньше. Однажды Рыжий пришел к Палаццо дель Капитано дель Пополо с черным нарывом на пухлой шее.
— Нет, только не ты! — сник я.
Он провел рукой по плотной щеке и почесал лысину на затылке.
— Поневоле начинаешь задумываться: неужели все умрут? Исчезнут ли люди с лица земли, все до единого, покрывшись черными нарывами и харкая кровью? — Он улыбнулся, приоткрыв гнилой синий передний зуб. — Если эта чума убьет всех, если все умрут, то земля опустеет, не останется ни музыки, ни смеха, ни детей с их шутками. Тогда зачем все это? Мы любили, трудились и строили — а все зря.
— Не все умрут, — возразил я, и он бросил на меня пронзительный взгляд.
— Нет, тебя, Бастардо, чума не возьмет. А для меня это не так уж и плохо. Я наконец-то вернусь к своей семье, — пробормотал он. — Насколько я знаю свою жену, она сейчас ждет меня там, на небе, приготовив для меня десять важных дел, которые нужно сделать, а потом наградит меня нежными объятиями. И ручки моей дочки снова будут красивыми, она будет рассказывать мне шутки, смешные истории, которые ей нашептал на ушко сам святой Петр. Я готов принять свою участь. Я даже рад.
