— Да, — со всей серьезностью произнес я, — я верю тебе. А когда ты будешь править Флоренцией, Козимо, никогда не забывай, что ее красота, ее искусство принадлежат всем флорентийцам, богатым и бедным, независимо от их происхождения!
— Я запомню. И ты будешь мне другом, когда я стану править, — решил он.
Я поднялся на ноги, прижал руки к груди и благодарно поклонился. Этот жест был лишь отчасти шутливым. Часть моей души верила, что лицо из видения принадлежало Козимо, как верил я и в то, что видение, подаренное мне философским камнем, говорило правду. Уж лучше пусть это будет правдой, а то ведь моей ставкой была вся моя будущая жизнь. Мне казалось, что все эти годы, пока превратности судьбы носили меня по земле, я почему-то не жил. Я все время откладывал жизнь на потом. Не совсем, конечно, но часть меня ждала, ждала, когда же жизнь начнется. И я знал, чего жду: женщину из видения. Ту самую женщину, любовь которой я выбрал, несмотря на то что эта любовь принесет мне мучения и в конце концов смерть. Ведь я мог выбрать богатство и благополучие на протяжении удивительно долгой жизни, такой долгой, как у Бога. А теперь, когда я вернулся во Флоренцию, ожидание закончилось. Я отбросил прихоти, как забытый плащ, а вместо них появилось что-то другое, что-то мрачное и более прочное: предопределенность. Я пришел сюда за ней. Мне казалось, что она вот-вот подойдет ко мне и мы встретимся прямо там, перед Баптистерием. Я поймал себя на том, что оглянулся в поисках нее, а когда заметил это, сам над собой посмеялся. Я еще не знал, что на самом деле встречу ее у Баптистерия, только сначала пройдет еще несколько десятилетий. Я жестом попросил мальчика садиться обратно на осла, но он мотнул головой и пошел пешком рядом со мной. Мы обошли Баптистерий, и он указал на северный вход.
— Почему бы не изобразить что-нибудь чудесное и на этих дверях? — предложил он. — Здесь нужны столь же величественные двери!
— Но за это придется заплатить, — отозвался бодрый голос, — и придется найти такого же талантливого художника как Пизано, а как нам его выбрать? К нам обращался молодой круглолицый человек низковатого роста. На вид ему не было еще и двадцати, но волосы на голове уже редели. Я внимательно разглядел его одежду в поисках злополучного красного пера, но ничего не заметил. Молодой человек перехватил мой пристальный взгляд и чуть склонил голову.
— Я видел, как вы восхищались дверьми Пизано. Я сам часами могу там стоять. Эта красота разрывает мне сердце!
— Пока вокруг свирепствует чума, у всех, кроме разве что могильщиков, предостаточно свободного времени, — заметил я.
Юноша энергично мотнул головой.
— Я вовсе не прохлаждаюсь. Мне нужно закончить работу, чтобы вернуться в Римини и скрыться от этой безжалостной чумы. От нее нет спасения, и приходится ждать, пока она сама не пройдет. Меня зовут Лоренцо, — представился он.
— У меня есть младший брат по имени Лоренцо. А я Козимо, — ответил мальчик, вдруг заговорив надменно и рассудительно, и этот трюк ему неплохо удался.
— А я Лука Бастардо, — добавил я. — Вы художник, Лоренцо, раз так чувствительны к красоте?
— Я ювелир, но… еще и рисую, — скромно ответил он, покраснев до ушей. — Я давно мечтаю создать скульптурные двери, которые могли бы сравниться с работой Пизано и добавить блеска Флоренции!
— И что бы вы изобразили? — спросил я. — Какие сцены?
— Да что угодно, что будет предложено для дверей. — Он отмахнулся от моего вопроса. — Дело скорее не в том, что бы я сделал, а как. Я бы изобразил сцены, на которых фигуры одновременно грациозные и живые, в струящихся одеждах. Видите, сколько покоя в работе Андреа Пизано? Мои фигуры были бы полны движения, из них бы лилась жизнь! Я бы заполнил пространство, но в то же время сделал его важным элементом композиции…
Он стоял перед гладкой дверью, размахивая руками, как будто уже создавал свои бронзовые двери, похожие на замысел Пизано, но гораздо более волнующие и совершенные. Это был обман света или сказывалось смятение от всколыхнувшихся во мне воспоминаний о ночи философского камня, но на мгновение я почти увидел двери Лоренцо: двадцать восемь рельефов — верхние двадцать изображают жизнь Иисуса, и на самой первой в верхнем ряду несение креста… Потом я моргнул, и образ исчез, остались только амбициозный молодой художник, который разглагольствовал о своем искусстве, и еще более амбициозный мальчишка, который слушал его разинув рот.
— Может быть, вы и сделаете такие двери, — сказал я, — раз уж у вас столько идей.
— Да как, как такое может со мной случиться? — воскликнул он, ударив себя кулаком в грудь. — Я никому не известный ювелир. Никто во Флоренции не знает моего имени. Если кто-то и получит разрешение украсить эти двери, то это будет какой-нибудь знаменитый мастер!
— Никогда не знаешь, что уготовила тебе судьба. Яркие мечты имеют обыкновение сбываться, а ваша мечта очень яркая. — Я пожал плечами. — Возможно, будет объявлен конкурс на создание новых дверей, и вы его выиграете. Бога бы это позабавило.
— Конкурс? Вот это интересно! — воскликнул Козимо, закрыл рот руками и выпятил грудь, точно взрослый. — У моего отца есть хорошие друзья в гильдии Калимала, которая содержит Баптистерий. Я поговорю с ним об этом!
Лоренцо провел рукой по редеющим волосам.
— Заказ? Сейчас? Когда Милан лает в наши ворота, как бешеная собака, и черная смерть губит горожан? Да разве гильдия Калимала станет тратить деньги в такое время?
— Может быть, не прямо сейчас, — задумчиво произнес Козимо и стал в позу взрослого человека: положил локоть на солнечное сплетение и подпер подбородок ладонью, как будто погрузившись в размышления. — Но я все-таки поговорю с отцом. Он ведь ко мне прислушивается.
— Уверен, что прислушивается, — ответил Лоренцо без тени усмешки.
Козимо производил на людей сильное впечатление. Уже ребенком он обладал сдержанностью, благодаря которой его принимали всерьез. И позднее мне суждено было увидеть, как, повзрослев, он использовал свою непревзойденную серьезность еще более умело.
— Искусство во Флоренции всегда было предметом гордости граждан, — добавил я. — Деньги, потраченные гильдией, были бы потрачены с умом, чтобы воодушевить и поднять дух города перед лицом опасности. Они бы сплотили всю Флоренцию.
— Что верно, то верно, искусство — это душа Флоренции, — согласился Лоренцо.
— Искусство и деньги, — поправил его я, и он ответил сардонической ухмылкой, которую я повторил вслед за ним.
— Искусство, деньги и народ Флоренции, — поправил нас обоих Козимо, стерев с наших лиц маски цинизма.
Разумеется, величие Флоренции кроется в ее индженьо, в творческом духе горожан, и именно эти качества воплощали в себе искусство и деньги внутри ее крепких каменных стен.
— Устами младенца глаголет истина… Я должен вернуться в мастерскую. Кому-то еще нужны золотые броши и ожерелья, даже когда красоту сжирают бубоны, — вздохнул Лоренцо. — Чтобы и в гробу производить должное впечатление на соседей.
