— Так что же искали все эти люди?
— А я почем знаю? — удивился сторож. — Тем двоим, ишь ты, подавай «их бумаги». Не успел я сообразить, что к чему, а они хвать меня за грудки и давай дубасить. Сперва-то я чудом вырвался из их лап. Только ноги у меня уже не те, совсем старые, — продолжал он, постучав себя по бедрам. — Вот они меня снова и сцапали, аккурат когда вы пришли, мадемуазель. Я им толкую, ничего, мол, не ведаю ни про какие бумаги, а они давай меня колотить почем зря. До смерти забили бы, если б не ваше заступничество, господин Габриель, — повторил сторож, плеснув себе еще водки.
Удостоверившись, что со стариком все в порядке, юноша стал обдумывать случившееся. Выходит, людишки искали те самые бумаги, что он нашел, но не смог прочесть, потому как они были зашифрованы. То, что в театр нагрянула полиция кардинала, а следом за нею двое таинственных налетчиков, не сулило ему ничего доброго.
«Главное, никому ни слова, — решил он. — Еще бы, я не отдам бумаги даже самому дьяволу, попроси он меня об этом, пока сам не разгадаю их тайну и не узнаю, как подпись моего отца оказалась в руках кардинала!»
— Что загрустил, о чем задумался, миленький ты мой? — спросила Жюли, взяв Габриеля за руку.
— Отца вспомнил…
— Своего, родного? Я думала, он у тебя давно умер.
— Я тоже так думал, — ответил Габриель, обняв ее, прежде чем поспешить в большой зал, где собиралась труппа.
17
Дворец Фонтенбло — четверг 17 февраля, четыре часа пополудни
— Король!
Шурша тканями нарядов, придворные, теснившиеся посреди зала приемов дворца Фонтенбло, склонились в почтительно-приветственном поклоне: кавалеры — сняв шляпы, дамы — преклонив колено под широкими, веерообразными платьями. Медленной поступью король шествовал через притихший зал и улыбался, не адресуя улыбку никому конкретно, даже своей супруге королеве, старавшейся держаться с ним рядом. Бледная, хрупкая с виду, маленькая испанская принцесса, ставшая полгода назад волею высших сил королевой Франции, с тревогой соблюдала странный этикет, соответствовавший не менее странному языку, ни обманчивой простоты, ни причудливых оборотов которого она не понимала. Августейшая чета подошла к трону, и мановением руки король подал присутствующим знак подняться. Затем он обратил вопрошающий взгляд на своего секретаря, державшего в руках список почетных гостей. Первым вперед вышел чей-то посол, вручил верительные грамоты выступившему навстречу ему Лионну, и тот передал бумаги королю. Людовик с застывшей улыбкой выслушал официальное послание, которое с сильным акцентом зачитал посол одной североевропейской страны. Мысленно король был, однако, далеко и от этого зала, и от этих лиц, слишком хорошо знакомых и слишком подозрительных. Он снова мчался галопом через версальский лес, пировал и блистал на рыцарских ристалищах, которые так любил: они были невообразимо далеки от настоящей гражданской войны со всеми ее ужасами. Не в силах избавиться от навязчивых мыслей, Людовик даже перестал улыбаться, и королева с тревогой подумала: не из-за нее ли огорчился король, не допустила ли она какой-нибудь серьезной промашки. А какой-то отец, выступивший вперед с намерением официально представить двору свою дочь, решил, будто пробил для него час немилости. Но вот через зал словно пролетела голубка. У всех перехватило дыхание. Очнувшись, король чуть заметно улыбнулся, кивнул — и церемониальная обстановка тотчас разрядилась.
— Мадемуазель д'Эпернуа! Мадемуазель де Люин!..
Названные особы шествовали по залу с привычно чопорными и испуганными лицами. «Все тот же смиренный вид и все такой же неприглядный», — подумал король, снова уходя в себя.
Как презирал он этих людишек со всеми их чаяниями, как хорошо знал их игры! В свои юные годы Людовик уже насмотрелся на их истинные, неприкрытые лица, а прикрытые научил его читать кардинал. При мысли о том, что из-за болезни крестного он может скоро лишиться опекуна и что кое-кто уже плетет против него козни, молодой король невольно пришел в ярость и смятение. Быть королем и править в одиночку — такая будущность пугала его до головокружения. Он даже чувствовал жар крови, растекавшейся у него по рукам и груди. Кровь бурлила в нем, когда Мазарини, казалось, с каждым днем становился все более обескровленным; кровь кипела в нем, когда покровительствовавшая ему тень становилась все бледнее, а твердые наставления превратились в тихий шепот, слетавший с уст слабевшего день ото дня учителя… «Неужели власть и есть главная жизненная сила?» — с упоением вдруг подумал король. И, чтобы успокоиться, закрыл глаза.
— Мадемуазель де Лавальер!
Открыв глаза после того, как Луиза выпрямилась, исполнив низкий реверанс, король перехватил ее взгляд.
— Наслышан о ваших достоинствах, мадемуазель. Госпожа де Шуази, говоря о вас, не уставала рассыпаться в похвалах, а дядюшка мой, да хранит Господь его благословенную душу, награждал ваше семейство самыми высокими добродетелями.
С удивлением услышав обращенные к ней слова, Луиза стояла, потеряв дар речи, и только глядела своими голубыми глазами в глаза королю. Когда же она поняла, что ведет себя нетактично, и, зардевшись, опустила взгляд, король одарил ее улыбкой.
На выручку девушке поспешила королева — она мягко спросила:
— Вы из Турени, мадемуазель?
Королева говорила медленно, с интонациями, свойственными ее родному языку.
— Да, ваше величество, милостью его светлости герцога Орлеанского детство мое прошло в Амбуазском замке.
— Воистину французский двор — пристанище одних изгнанниц, лишенных детских мечтаний, — пошутила королева, обращаясь к мужу, который выслушал ее замечание без улыбки.
Повернувшись к Луизе, королева добавила:
— Мадемуазель Генриетте Английской, будущей супруге брата короля, моего мужа, повезло заполучить вас себе в подруги, ибо вы наверняка поможете ей привыкнуть к новой жизни.
Луиза учтиво поклонилась и отошла в сторону. Она чувствовала, как ей на плечи давят взгляды придворных. И среди этих взглядов сильнее всего она ощущала горящий взор короля.
Стоявший у двери человечек в черном, с глазами навыкате, ретировался, уступая ей дорогу. Девушка почти бегом кинулась к своей матери, не сумевшей сдержать слезы, слушая любезности, которыми королевская чета одарила ее дочь. Чтобы скрыть волнение, Луизе пришлось выбежать из зала.
Вернувшись на свое место у двери, Кольбер проводил девушку подозрительным взглядом.
18
Сен-Манде — пятница 18 февраля, восемь часов вечера
— Шарль, Арман, Луи! Обнимите скорее папочку? Вам уже пора в постель.
Сыновья суперинтенданта финансов, которым было соответственно четыре, пять и восемь лет, подошли к нему по очереди, подставляя лобики для отцовского поцелуя, перед тем как разойтись по спальням.
Никола Фуке любил этот церемониал, который в тот вечер проходил в просторной галерее его библиотеки, где он расположился час назад. Дети пришли с гувернанткой, чтобы еще немного повозиться возле него. Фуке нравилось уединяться в этой просторной комнате и любоваться собранием из двадцати семи тысяч книг, большей частью в обложках из рыжеватой телячьей кожи, украшенных вензелем в виде переплетенных букв «НФ». Эта библиотека, книги из которой, впрочем, можно было увидеть во множестве по всему дому, была предметом его гордости: он создавал ее как хранилище всемирных знаний и мудрости и помышлял о том, чтобы в один прекрасный день, по примеру Мазарини, открыть ее двери перед публикой. В тот вечер Фуке с восхищением перелистывал арабские рукописи, которые приобрел на вес золота по не менее ценному совету своего друга Лафонтена.
