Мазарини покачал головой и откинулся на подушки.
— Мы вышли на верный след, даже на два, и скоро, надеюсь, достигнем цели, — заверил его Кольбер.
— У меня почти не осталось времени, — проговорил Мазарини.
Открылась дверь, и в спальню вошел камердинер кардинала. Подойдя к Кольберу, он что-то шепнул ему на ухо. Лицо Кольбера на мгновение помрачнело, он отрицательно покачал головой и отослал лакея — тот, уходя, молча поклонился.
Когда дверь закрылась, Мазарини вопросительно поднял бровь.
— Очередной посетитель, ваше высокопреосвященство, настаивает, чтобы вы его приняли.
Бровь у Мазарини не опускалась.
— Суперинтендант Фуке, ваше высокопреосвященство. Я велел передать, что вы отдыхаете.
Кардинал не шелохнулся.
* * *
В наступившей тишине Кольбер неспешно подошел к окну и отодвинул гардину, затенявшую спальню. Луч солнца пронзил полумрак, осветив безучастное лицо умирающего.
— Год, — прошептал Кольбер, — целый год…
Он вспомнил свои беспрерывные стычки с суперинтендантом год тому назад и последнюю попытку кардинала примирить противников. Вспомнил он и то, как ему часами приходилось выслушивать упреки Фуке, задабривать его, говорить любезности — словом, гнуть спину перед этой «белкой», обращавшейся с ним, как с каким-нибудь служкой. Суперинтендант то и дело намекал на ужа, изображенного на гербе Кольбера, и подвергал сомнению истинное благородство его шотландских предков… Гнев вскипал в нем все сильнее, по мере того как Кольбер вспоминал оскорбительные слова. Целый год унижений, прямых обвинений и хулы, когда ему приходилось о чем-то докладывать его превосходительству… Закрыв глаза, Кольбер прогнал ненавистные воспоминания. «Время горечи и долготерпения заканчивается», — подумал он.
Когда он открыл глаза, Фуке быстрым шагом спускался по ступеням парадной лестницы.
Человечек в черном наблюдал, как выдворенный суперинтендант одиноко шел через сад к своему дому, и лицо его все ярче озарялось улыбкой.
31
Сен-Манде — вторник 8 марта, четыре часа пополудни
Франсуа д'Орбэ побледнел, увидев юношу, входившего в большую галерею. Облик, черты лица, осанка показались ему до того знакомыми, что он не поверил своим глазам. Однако этого юношу он определенно не знал. Как и большинство других посетителей, новоприбывший стал ждать аудиенции у суперинтенданта финансов. Удивившись неожиданной встрече, д'Орбэ поспешил отрекомендоваться.
— Я Франсуа д'Орбэ, архитектор замка Во-ле-Виконт, — сказал он и улыбнулся.
— Рад знакомству, господин архитектор. Я восхищаюсь нашим талантом. А я, — ответил юноша, — личный секретарь господина Мольера.
Дальнейший разговор Франсуа д'Орбэ повел осторожно, стараясь больше разузнать о собеседнике. Однако события последних дней насторожили Габриеля, принуждая его быть сдержанным. Ему удалось сохранить учтивость, не сказав о себе ничего лишнего.
— Господин д'Орбэ, — серьезным и торжественным тоном вызвал дворецкий, которому было поручено препроводить архитектора в кабинет Фуке.
— Меня вынуждают оставить вас, господин секретарь, — сказал д'Орбэ, решив поскорее дознаться, кто же такой этот мальчик.
Когда архитектор ушел, Габриель принялся любоваться убранством зала. Он долго разглядывал знаменитые саркофаги, поразившие его во время недавнего посещения, когда он был здесь с Мольером. Добиться приема у Никола Фуке и поговорить с ним с глазу на глаз Габриеля убедила Луиза. После того как его пытались схватить, он тоже подумал, что высокое покровительство не помешает, и решил рассказать о своих злоключениях какому-нибудь вельможе, который смог бы его защитить. Габриель восхищался суперинтендантом. Предлогом к тому, чтобы испросить аудиенции, стали кое-какие счета по театральным расходам, требовавшие подписи министра. Габриель не знал, насколько откровенным можно быть с Фуке, хотя вполне ему доверял.
Спустя час дворецкий вызвал юного комедианта. Габриель встал, радуясь, что может двигаться после продолжительного ожидания, и следом за дворецким двинулся по длинным коридорам богатого дома. По пути Габриель рассматривал лепные украшения Пьетро Сасси, придававшие великолепие потолкам, а перед картиной «Давид и Вирсавия» кисти Воронеже, висевшей в углу одного из коридоров, он и вовсе застыл и изумлении. У дверей кабинета Габриель почувствовал легкую тревогу. «Как он воспримет мои признания?» — подумал юноша, представив себе суть предстоявшей беседы.
— Входите, господин секретарь, — послышался из кабинета благожелательный голос суперинтенданта.
Комната казалась не очень большой, но обставлена была со вкусом. Столяры знаменитого Жана Лепотра
[33] постарались на славу, отделав кабинет в изысканном стиле.
— Монсеньор, я пришел по просьбе Мольера. Он передает вам свое глубокое почтение, а также просит просмотреть и подписать счета, которые я принес, — сказал Габриель, передавая суперинтенданту увесистую пачку бумаг.
Дружески улыбнувшись посетителю, Фуке взял бумаги и, просмотрев их, стал подписывать.
— Не знаете, обрел ли Мольер вдохновение и начал ли писать обещанный мне к лету дивертисмент? — поинтересовался министр.
— Он трудится как одержимый, могу лично засвидетельствовать. Думаю, я ничуть не покривлю душой, если заверю монсеньора, что новая пьеса будет иметь не менее громкий успех, чем «Жеманницы», поставленные в прошлом году.
— Вот и чудесно, — ответил суперинтендант, продолжая подписывать бумаги. — Вы, кажется, только что познакомились с д'Орбэ, архитектором моего особняка в Во-ле-Виконт. Значит, вашей труппе подобает соответствовать красоте убранства, им сотворенного и нами вместе задуманного. Я хочу, чтобы все в королевстве знали о талантах наших творцов.
— Мы постараемся, монсеньор, и лично для меня будет огромной честью играть в этом дивертисменте, — ответил Габриель, радуясь благодушному настроению хозяина дома.
— Я вполне доволен, — заметил суперинтендант, поднимая голову и глядя Габриелю прямо в глаза. — Но скажите, мой юный друг, верно ли, что, как мне говорят, полиция кардинала следит за вашей труппой? Неужели вас заподозрили в каком-нибудь лихоимстве?
Обрадованный словами Фуке, давшими повод перейти к волновавшей его теме, и удивленный степенью осведомленности министра, Габриель начал рассказывать все, что было ему известно о полицейской слежке. Не забыл он упомянуть и о нападении на театрального сторожа. Однако о зашифрованных бумагах Габриель из осторожности умолчал.
— Меня и самого, — признался молодой человек, — три дня назад чуть не сцапали те самые мерзавцы, что избили нашего сторожа. И если позволите, монсеньор, я осмелился бы просить у вас совета, как мне теперь быть.
