Когда тот вошел, руки королевы и умирающего последний раз крепко соединились, после чего королева встала.
— Передайте господину Кольберу, что его желает видеть у себя королева.
34
Париж, дом Бертрана Баррэма — вторник, 8 марта, девять часов вечера
Резким движением Бертран Баррэм сорвал пенсне, сидевшее на его крупном носу. Другой рукой он осторожно прикоснулся к четырем листкам, разложенным перед ним, и тут же отдернул ее, словно обжегшись. Сжимая двумя пальцами пенсне, математик ткнул указательным пальцем свободной руки в сторону Габриеля, неподвижно стоявшего по другую сторону стола.
— Откуда, черт возьми, это у вас, молодой человек?
Габриель пролепетал что-то невнятное. Теряя терпение, толстяк в туго подпоясанном шелковом домашнем халате подошел к юноше, покачиваясь из стороны в сторону. Он наклонился к самому лицу Габриеля, которому стали видны каждая морщинка в уголках глаз Баррэма и почти лысая макушка. Только по моложавому голосу можно было догадаться, что этот грузный человек со стариковской походкой вразвалку совсем не стар.
— Бумаги? — повторил математик. — Где вы их взяли?
— Они вам что-нибудь говорят? — вместо ответа спросил Габриель.
Глянув на юношу с подозрением, Баррэм, бурча себе под нос, вернулся к столу.
— Возможно, только тут кое-чего недостает…
Нацепив на нос пенсне, он склонился над листками и принялся рассматривать их с прежним взволнованно-сосредоточенным видом.
— Вы знакомы с математикой?
— Немного, — отважился сказать Габриель, — знаю кое-что из геометрии и алгебры…
— Коды, — перебил его Баррэм, — это своего рода математическая игра. А кроме того — знаковая система. Существуют сотни кодов, хотя в групповом соотношении их не так уж много, и нововведения тут случаются крайне редко. По крайней мере, за то время, что я занимаюсь такими делами, мне не часто приходилось сталкиваться с неожиданностями.
— И что же? Здесь есть что-то такое, чего вы не знаете?
Габриель пожалел о том, что сказал, ибо Баррэм тут же пронзил его недобрым взглядом. Сжав кулаки, юноша старался сдерживать свое нетерпение.
— Молодой человек, никогда не спешите с выводами, особенно если они противоречат здравому смыслу! Все как раз наоборот. Я столкнулся не с тем, чего не знаю, а, напротив, именно с тем, что мне очень хорошо известно. Это связано с воспоминаниями.
Заметив, что Габриель буквально сгорает от нетерпения, математик помедлил, взвешивая то, что собирался сказать.
— Если я спрашиваю, откуда у вас эти бумаги, то лишь потому, что не видел их несколько лет. Я был тогда совсем еще зеленым юнцом, и отец отправил меня в Тоскану и Рим к итальянским ученым постигать премудрости методов счисления и прочие науки. Не знаю, может, меня и впрямь заметили благодаря моим талантам, — с плохо скрываемой гордостью заявил математик, — но, как бы то ни было, однажды вечером я был приглашен в один дворец в Риме, и там в таинственной обстановке мне поручили закодировать какие-то бумаги, вернее, вот этот документ, — уточнил он, поднимая один из четырех листков.
— Вы знаете код?! — не удержавшись, воскликнул Габриель.
Суровый взгляд толстяка пригвоздил его к месту.
— Вы что, совсем не умеете слушать других? Барбен говорил, вы юноша прыткий, но чтобы до такой степени! Господину Мольеру повезло, что он комедиант, а не геометр, ибо иметь такого секретаря…
Габриель стыдливо опустил голову.
— Нет, конечно, кода я не знаю, потому-то и вспомнил этот документ. Я действительно зашифровал его, хотя самого текста не читал…
Растерянный вид Габриеля, похоже, позабавил Баррэма.
— Да, не читал, вернее, прочел только часть — несколько строк, и смысл всего документа разобрать не сумел. Думаю, над остальными частями трудились другие шифровальщики, такие же, как я.
На лице Габриеля появилось выражение досады.
— Наверно, это вряд ли поможет вам в сочинении пьесы, — подозрительно заметил математик, — и все же послушайте, что было дальше. Покончив с работой, я несколько часов просидел в том дворце, дожидаясь, будут ли иные распоряжения, и тогда мне вернули документ, попросив закодировать его еще раз. Дело, в общем-то, обычное — двойное кодирование, конек итальянцев. Необычным было другое — способ, которым, пока я сидел и ждал, перекодировали то, что я сделал сначала: с этим я не встречался ни раньше, ни потом. Как вам это объяснить попроще? — продолжал он с прежним самодовольным видом. — Это был не математический код, а, так сказать, гармонический, или эстетический. Он был основан, и я это точно знаю, не на объективной математической логике, а на субъективном восприятии. Красивый был код, молодой человек, прекрасный, как готический собор, не то что математическое уравнение!
Габриель тоже взглянул на листки, которые ничего ему не говорили, потому что выглядели набором таинственных знаков и непостижимых цифр.
Пока он разглядывал бумаги, Баррэм подошел к нему сзади. Лишь капли пота на лбу толстяка выдавали едва заметное волнение. А во взгляде читалось все то же сомнение по поводу истинных намерений юного комедианта.
— Вспомнил я и еще кое-что — облик человека, который в тот вечер передавал мне бумаги и потом щедро расплатился за мои труды.
Математик окинул взглядом Габриеля с ног до головы.
— Он был с вас ростом, да и осанка такая же, те же волосы и черты лица… да-да, помню, все в точности как у вас…
Смертельно побледнев, юноша пробормотал какие-то слова благодарности, пригласил математика на будущую пьесу и принялся лихорадочно собирать бумаги.
Глядя ему вслед, Баррэм пожал плечами и снял пенсне. Математику предстояло вернуться к работе над новой системой счисления и учета по заказу служб кардинала, но он потерял к ней всякий интерес. Может, причиной было внезапное озарение — ясное воспоминание о прошлом, отчетливо проявившееся в чертах лица этого юноши?
Спешно одевшись, математик вышел из дома, едва не забыв запереть за собой дверь.
* * *
Через двадцать минут он стучал в дверь частного особняка на улице Веррери. Не успела дверь приоткрыться, как Баррэм возбужденно протиснулся внутрь.
— Мне нужно повидать господина д'Орбэ, — рявкнул он, — срочно доложите обо мне господину д'Орбэ!
35
Венсенский замок — среда 9 марта, два часа утра
Никто не сомкнул глаз той ночью, когда смерть бродила вокруг спальни Джулио Мазарини. Домашняя прислуга и дворовые при доме кардинала бодрствовали и ждали. Бдение в столь неурочный час создавало в замке странную обстановку. Все ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, словно опасаясь накликать беду. Восьмого марта, ближе к вечеру, кардинал погрузился в беспамятство. Он уже никого не узнавал и бредил с широко открытыми глазами, взывая по-итальянски к своей матери. Мазарини во весь голос беседовал с Гортензией Буфалини, «матушкой моей», как он, должно быть, называл ее в детстве, когда жил в Абруцци. С наступлением ночи дыхание у него сделалось более прерывистым. Первый министр лежал посреди кровати, казавшейся теперь слишком широкой для его исхудавшего тела. Белоснежные простыни, которыми его бережно, с любовью укутывали верные слуги, уже больше походили на саван. На щеки кардиналу осторожно наложили румяна, чтобы скрыть невероятную бледность лица. Волосы, сильно поредевшие за время болезни, аккуратно причесали. В камине теплился огонь — только он и освещал спальню, где находились врачи и исповедник его высокопреосвященства, погруженный в молитвы. Королева-мать оставалась у изголовья умирающего только до полуночи. Утомленная долгими бдениями, Анна Австрийская удалилась в свои покои, велев предупредить ее «при малейшем признаке убыстрения хода судьбы». Король возвратился в Лувр к молодой супруге. В комнате, смежной со спальней кардинала, бодрствовал Кольбер, а вместе с ним Лионн и Летелье.
