Девушка, оглянувшись на него с порога, приложила палец к губам и скрылась за дверью.
— Мы еще увидимся, Габриель де Понбриан, — прошептала она, спускаясь по лестнице.
86
Дом Жана Батиста Кольбера — понедельник 12 сентября, пять часов утра
Кольбер проснулся внезапно — у него тряслись руки, а по телу под ночной сорочкой струился холодный пот. Он понял, что кричал во сне. Откинув одеяло, он стал подозрительно всматриваться в царивший кругом полумрак. Перекрестившись и пролепетав что-то невнятное в мертвой тишине, он спустил ноги с постели, отыскал на ощупь тапочки и, отодвинув полог кровати, взглянул на позолоченные часы, которые перешли к нему после смерти кардинала.
— Бред какой-то, — громко проговорил он, словно для самоуспокоения. — Кошмар, да и только!..
Кольбер подумал, стоит ли ложиться обратно.
— Тантал, — проговорил он дрожащим от волнения голосом.
Когда он наконец все-таки улегся и уснул, ему привиделся все тот же кошмар: томимый жаждой и голодом, он был связан по рукам и ногам и никак не мог дотянуться до плодов, раскачивавшихся у него над головой…
В углу комнаты, среди коробок и ящиков, полученных в подарок или попросту изъятых из особняков Фуке и перевезенных к нему домой, стоял небольшой прямоугольный предмет, покрытый мешковиной. Сорвав материю, Кольбер снова взглянул на картину: на холсте в золоченой раме была изображена сцена танталовых мук.
— Проклятая картина! — выругался он, швырнув картину на пол.
С тех пор как он случайно вскрыл упакованный холст — это было третьего дня, — уверенный, что увидит на нем нечто такое, что утешит его гордыню, изображенная на нем сцена никак не выходила у него из головы; она-то и была причиной кошмара, терзавшего Кольбера вот уже вторую ночь.
Его опять охватила тревога.
«Неужели такое возможно?» — с ужасом подумал он.
Не в силах справиться с нахлынувшим на него тягостным чувством, он набросил на себя халат, нацепил на облысевшую макушку фетровую скуфью и открыл дверь спальни. В коридоре было еще темнее. Кольбер наткнулся впотьмах на мраморную стойку и едва не опрокинул стоявшую на ней вазу. На мгновение он замер, стараясь взять себя в руки.
— Хорошо, — сказал он вслух, направляясь к лестнице, что вела в его кабинет, — надо еще раз все проверить.
* * *
В кабинете, на кое-как расставленных дополнительных столах громоздились кипы папок с разными делами. Кольбер собрал здесь все бумаги, оставшиеся после Мазарини, — те, что, по его мнению, не подлежали описи и помещению в королевский архив. Раздвигая решетчатые ставни, через которые в кабинет проникли первые отсветы зари, человечек улыбнулся. Среди вороха бумаг он чувствовал себя гораздо увереннее. Каждая папка служила опорой для его растущего могущества. В одной лежали секретные скандальные личные дела, собранные в разное время. С их помощью можно было загнать в угол, точно зверей в ловушку, не одну сотню влиятельных особ. В двух других, самых объемистых, хранилась двойная бухгалтерская отчетность по операциям с казенными деньгами и с участием подставных лиц.
Внезапно почувствовав, как пробудивший его ледяной страх снова закрадывается к нему в душу, Кольбер оторвал взгляд от первых трех папок и открыл четвертую. Быстро перелистывая бумаги, им же самим ранее уже тщательно просмотренные, он без труда отыскал нужное место. Теперь Кольбер читал документы более тщательно. Задумавшись на миг, он стал перечитывать их еще внимательнее.
— Ну же, ну, — подгонял он себя вполголоса.
Солнечные лучи ярко освещали обшитые деревом стены за спиной Кольбера и отражались в большом зеркале над камином.
Откинувшись на спинку кресла, положив руки на подлокотники, интендант, мертвенно-бледный, с пустым взглядом, казалось, ушел глубоко в себя. Он сидел неподвижно и тихо, будто мысленно отсчитывал секунды, приближавшие его к тому часу, когда дом оживет и наполнится шумом и движением. Тогда же, вероятно, и подтвердится охватившее его странное предчувствие. Некоторое время назад он узнал гнетущую правду и теперь с ребяческим упрямством думал о том, как ее утаить, поскольку правда казалась ему настолько ужасной, что знать о ней другим вовсе не обязательно.
Здесь, у него перед глазами, лежало все, теперь он понимал это совершенно отчетливо и недоумевал, почему не мог догадаться раньше. Конечно, у него было множество срочных дел: сначала пришлось держать оборону, а потом разворачивать контрнаступление, чтобы наконец нанести сокрушающий удар по Фуке, сделав из него козла отпущения. Положив на это все силы, Кольбер совсем упустил из виду, что лежавшие перед ним бумаги, помимо тайн финансовой отчетности, открывали доступ к перечисленным в них богатствам…
Кольбер стиснул зубы — десять, двенадцать, а может, пятнадцать миллионов ливров! Он даже не смел подсчитать.
Внезапно он оживился и снова стал лихорадочно перебирать бумаги. Векселя, проценты, комиссионные — все это, точно зеркало, отражало суть многолетних финансовых махинаций и ухищрений, позволявших кардиналу легко переводить в Италию и Нидерланды плоды своих черных дел: все было тщательно описано и при этом, однако, выглядело совершенно недоступным…
Не хватало одной, пожалуй, самой главной бумаги. Той, что помогла бы расшифровать колонки чисел, за которыми скрывались названия банков, а также имена посредником и подставных лиц, на которые были открыты счета. Без такого ключа записи были похожи на бутыль с живительной влагой: жаждущий видит ее, а дотянуться не может.
Догадка поразила его, точно молния: недостающий документ украли из кабинета кардинала, и бумага эта была настолько личная, что Мазарини даже не смел упоминать о ней! Налетчики похитили ключ к сокровищнице и не спеша, спокойно и методично, наверно, успели уже обчистить хранилища самых надежных банков Европы.
* * *
Кольбер кинулся к самой внушительной груде трофеев, сложенных у него в кабинете.
— Картина… Совпадение просто поразительное… Была ведь еще одна, — простонал он, разгребая кучу свертков самых разных форм и размеров и отбрасывая ненужные в сторону.
Наконец он извлек самый крупный прямоугольный сверток, похожий на первый — с картиной. Поколебавшись, он сорвал упаковку. Увидев под нею второй холст, бывший секретарь Мазарини побледнел: картина изображала человека на смертном одре в окружении молившихся домочадцев, и среди них можно было без труда узнать убитого горем сына умирающего.
Кольбер в растерянности собрался положить картину обратно, но заметил на обороте холста листок бумаги — своего рода сопроводительную записку.
Дрожащими от волнения руками он поднес листок к свету:
— «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю обетованную», — прочел он. — «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят».
В полном недоумении Кольбер перевернул листок:
— «Прокляты будут алчущие, ибо не вкушать им от благ, неправедно нажитых; прокляты будут черствые сердцем, ибо ждут их муки вечные. Думаете, участь ваша завидна? Неблаговидные денежные поборы и личные страдания — всего лишь предупреждения, призванные усмирить вашу торжествующую гордыню и предостеречь об опасности, грозящей вам, если вы и впредь будете искать те бумаги, что некоторое время находились в незаконном владении кардинала Мазарини. В противном случае вас ожидает куда более жестокая участь».
