Внешне он ничуть не тяготился своим низким происхождением и даже, напротив, подчеркивал его, бросая вызов породистой аристократии, а порою потешаясь над нею тем, что рассказывал, будто какой-то доктор-немец установил, что люди, не выносящие навозного духа, страдают скрытым душевным расстройством, иначе, заболеванием психическим. Поэтому советовал королям и царям испытывать здоровье своих придворных, министров и сенаторов, приводя их, к примеру, на конюшню или в коровник. Коли зажал нос или, хуже того, стошнило — для государственной службы не годен.
Сам Меншиков годился хоть в императоры, поскольку преспокойно спал в яслях, словно новорожденный Христос, и добудиться его было не так-то просто. Однако же на сей раз, когда оторвал голову от охапки сена и смел труху с лица, в тот же час признал, кто перед ним.
— А я за тобой, Яшка, хотел караул высылать! — радостно известил он.
— Не хлопочи, Алексашка, я сам пришел.
— Ты куда это запропастился, шотландская твоя душа? — После сна Меншиков обыкновенно был благодушен и насмешлив.
— Долгий сказ… Сперва поведай мне, что за сплетни пустила Анна Курляндская? Чем испугала ее величество, что арестовать меня вздумала? А сам явился, так не приняла. Пришлось секретаря отхлестать.
— О, брат, Екатерина в гневе на тебя великом! — Наедине с графом Алексашка обыкновенно называл ее Мартой или вовсе Марей. — Долгонько придется тебе… грехи замаливать!
В его насмешливом голосе хоть и слышалось привычное пренебрежение к своей прачке, однако теперь к нему добавилось и некоторое уважение, какое вызывает шалавая собака, способная укусить.
— Распутица, — пожаловался Брюс. — Речки вскрылись… Не дорога — беда…
— Где тебя носило?
— Исполнял волю Петра Алексеевича.
— Слыхал кое-что! Говорят, ты ныне свахой стал и в деле том весьма преуспел!
— Положение мое смехотворно, да хоть ты не смейся. Или уж арестовывай, коль Марта велела.
— Ну, с арестом она поспешила! — снисходительно вымолвил Меншиков. — Измена ей чудится, особенно на голову похмельную.
— Тогда иди да слово замолви, чтоб допустила. А я уж оправдаюсь…
— Тебе что же, Петр Алексеевич велел дурочку высватать?
— Отчего же дурочку?
— Так ведь дочка у Василия Тюфякина блаженная. Всем сие ведомо… Ну, каков князь, такова ему и невеста!
— Про князя откуда известно?
— Государыня следствие учинила, — серьезно сказал Меншиков, и отряхнув парик, напялил его на голову. — В ярость пришла. И впрямь все указывает на измену, брат, даже на трезвую голову. Будто вы с Головиным супротив Екатерины козни строите, угождая некоему князьку юга-гирскому. Потому приказала взять вас обоих под арест, покуда под домашний.
— Глупость несусветная! Мне бы только к ее величеству попасть — в два счета докажу, что и в мыслях сего не было, а напротив…
— Прежде мне докажи, — жестко перебил его Александр Данилович, чем поверг в тревогу. — А я уж сам решу, как с вами поступить.
— Что же ты, Алексашка, мне не веришь?
— Ныне я никому не верю. Ложь кругом. — Он выбрался из яслей. — И вольница в суждениях… Отчего я не знаю, что тебе перед смертью Петр Алексеевич поручил? Почто он и словом не обмолвился в отношении сидельца в Двинском остроге? И только из следствия узнаю, что таковой имелся? За невестой своему князю пришел…
— Отчего мне поручил, сие мне не ведомо, — обреченно проговорил граф. — Позвал меня, удалил всех от себя и суть дела изложил…
— Почему — тебя? И сего безалаберного капитанишку Головина?
Меншикова одолевало скрытое неудовольствие, вызванное ревностью, и Брюс попытался сгладить возникшие между ними задоры.
— Теперь уж не спросить…
Князь не услышал.
— И отчего вы оба с ним вышли из повинования? Послания императрицы презрели! Волю ее не исполнили!
Брюс с тоскою отметил, как сильно переменился старый товарищ, с коим еще бывали в Потешном полку, а потом проводили ночи на Сухаревой башне, глядя на звезды, мечтая о грядущем, например, как супротив Софьи выступить…
Ныне же, гляди-ка, Марту уже императрицей величает Яшку, арестовать готов, забывши, что все они из гнезда единого!
— Мы с Головиным исполняли волю Петра Алексеевича твердо и холодно произнес Брюс. — А он пред кончиной своей был весьма обеспокоен и чуял угрозу престолу.
— Уж не от кандальника ли сего югагирского?
— От князя чувонского.
— Нуты сказал — князь! — зло засмеялся Алексашка. — Шаман ясачный! Да ведомо ли тебе, сколько таковых по Сибирским землицам? В каждом стойбище! И от каждого сего татарина опасности ждать, угрозы бояться? Всем княжон высватывать? Хоть и дурочек?..
— Прежние государи посылали невест югагирским князьям…
— Сами дураки, оттого и посылали!
— Тренка явился в год, когда царевича Алексея судили. — Брюс тереплив был и все еще хотел вразумить Меншикова. — Челобитную прислал, просил свидания, дабы упредить казнь и заодно невесту попросить. Как ты мыслишь, откуда неведомые миру чувонцы знают, что в Петербурге творится? Ежели они дикие люди с реки Индигирки?.. А сей Тренка назвал даже день, когда война со шведами кончится, и какого месяца и числа король Карл умрет. Как такое возможно, коли сие племя — варварское и темное?.. Петр Алексеевич разгневался тогда, заточил Тренку в острог, а перед смертью вспомнил. И сдается, пожалел о содеянном. От близости кончины разум его просветлился. Оттого и поручил мне сие дело…
Казненного Алексея Петровича граф упомянул умышленно, намекнув таким образом на причастность Меншикова к гибели единственного законного наследника престола: Меншиков подписался под приговором, а он, Брюс, нет…
На минуту задумавшийся было светлейший князь сделал вид, что стряхивает труху с камзола.
— Знать, Анна не солгала? И зрела записку с пророчеством?
— Откуда же мне знать? Мне Петр Алексеевич не показывал.
— Что ты говоришь сейчас, есть мистика! И домыслы досужие! Знаю я тебя!
— Эх, Александр Данилович, да нам ли с тобой судить о том? День и час кончины предсказал — сбылось… Меншиков что-то заподозрил и спросил с угрозой:
— Отчего же не нам?
Брюс мог бы сказать то, что думал, дескать, ты всего-то сын придворного конюха, а я, хоть и обрусевший, да иноземец, и никогда нам не уразуметь истинных причин, подвигающих сей народ и государей его на то или иное действо. Однако теперь отвечать так было нельзя, ибо строптивый и своенравный вельможа мог взбрыкнуть, словно жеребец необъезженный, да скинуть седока.
А въехать в покои Екатерины сейчас можно было лишь на нем…
— Да нам ли царей судить, Алексашка? — примиряюще сказал Брюс. — Божьих-то помазанников? Мы с тобой лишь присные их, и не более. Тем паче не ведаем, что нас ждет. — И пытливо на князя воззрился.
