Да нагрянул непомерно теплый май, каковых в Петербурге не бывает, и в несколько дней сие волнистое белое море схлынуло, словно вода прибылая. А ручьи здесь и впрямь не побежали: калимый солнцем, снег таял сверху, в тот час испарялся да уносился с ветром, тогда как земля оставалась по зимнему стылой. Но через седьмицу и до нее дошел черед, и тогда вдруг загремели малые речки по распадкам и обнажилась мшистая твердь. А тот великий снег, что был на северных склонах, еще оставался надолго, обратившись в шершавый, будто спекшаяся соль, и ослепительно белый лед.
В одну из ветреных ночей в пустынном пространстве сего дикого края вдруг заскрежетало, глухо загремело и затрещало так, будто синеющие вдалеке плоские стены гор обрушились в одночасье—такими библейски громогласными были незнаемые звуки, сотрясалась земля. Наутро же оказалось, что это всего-то навсего вскрылась Индигирка и, налившись неведомым образом, взметнула уровень вод своих сразу на несколько сажен. Ледоход здесь тоже был неровня невскому: мерно гудящей стрежью несло целые поля со снегом, со следами зверей и людей, кострищ, санных полозьев и лыжниц. И эти мирные, оторвавшиеся от земли острова внезапно вбивало в скальное горло речного русла и на глазах, повергая в невольное трепетное очарование, ставило на пспа, вздымая саженной толщины лед выше прибрежных гор. Однако образовавшийся заслон способен был выдерживать напор воды не более четверти часа, покуда река не напитывалась силою величайшей и с грохотом рушила плотину, на минуту образуя невиданное коловращение и истирая в прах крепчайший ледяной панцирь.
Весна здесь была яркою, и преображение сей земли происходило настолько стремительно, что, просыпаясь по утрам, можно было не узнать места — еще вчера все было иначе!
Оказавшись на Индигирке, Головин прокопал снег до тверди, установил в сей яме чум и сказал себе, что ставит его в последний раз и далее с этого места никуда не пойдет, ибо и идти-то более некуда. Но сначала Варвара баню устроила, поскольку весь путь от Енисея лишь снегом обтиралась, затворившись в чуме, а головы и вовсе не мыла. Тут же Ивашка камней накалил, воды нагрел да затворил отдушину, и княжна даже попарилась голичком ивовым. Потом сидела румяной, еще влажной и волосы возле костра сушила. А он же простоволосою ее никогда не зрел, и тут сердце зашлось, дыхание перехватило от сей притягательной красы.
— Прости уж меня, Иван Арсентьевич, — повинилась. — Служанки нет, не могу волосы убрать, торчат отовсюду… Подсоби.
Он зубы стиснул и, дабы голову не потерять, проворчал про себя, ровно старик, мол, для жениха своего прихорашивается…
Варвара косу заплела, а он с трудом вместил ее в парчовый повойник, ибо после мытья волосы пышные сделались и пахли цветами, как в подземном храме пророчицы Чувы.
И в тот час на улицу выскочил, дабы остудиться, да схватил лыжу и давай новую яму копать, чтоб потом чум переставить, поскольку на старом месте после бани сыро сделалось.
И в другой раз пришлось переставлять, ибо вода в Индигирке поднялась и ночью подтопить могла, и в третий, уже от ледохода, чтоб льдиной не снесло. Причем переселялись они всякий раз спешно, со всем нехитрым имуществом, с нартами и отощавшими, ослабевшими оленями.
Это была уже четвертая, от Енисея, упряжка, добежавшая-таки до сего сурового и прекрасного места. Первую, на которой начинался зимний путь, Иван поменял у хатангских нганасан, выторговав еще и медный котел, атого оленя, что прибился, на Пясине-реке пустил на мясо, ибо от голода сам потерял силы и чуть не уморил княжну. Заполучив свежих ездовых оленей, шел на них до Оленек-реки и мог бы еще одолеть путь до самой Лены — животные попались борзые, выносливые, да угодили в наледь. Нет бы очистить им копыта, а Головину тогда еще невдомек было, что может произойти, — далее помчался. И скоро олени обезножили: вода на морозе замерзла и копыта попросту порвало до глубоких кровоточащих трещин, так что они не могли даже разгребать снег и добывать корм. Взять же иных было негде: туземцы либо ушли с реки, спасаясь от войны, либо встречали весьма недружелюбно или вовсе норовили избегать встреч. Люди народа саха каким-то неведомым образом — малицы и торбаса*, что были на путниках, по крою ничем на первый взгляд не отличались от прочих, — по виду нарты узнавали ее принадлежность нганасанам и отказывались даже продать или выменять упряжку. Диких оленей было довольно, да поди поймай и в нарте ходить научи! Посему Ивашка бил их на мясо, коего теперь было вдосталь, а иной раз и вовсе бросать приходилось, поскольку обезноженные олени едва тащили нарту с княжной.
И тогда Головин с холодной головой и ярым сердцем скараулил якута на промысловом стане, дождался, когда тот заснет в чуме, после чего увел у него оленей вкупе с нартой, оставив взамен своих и еще три рубля серебром. Погони он не опасался, ибо расплатился щедро — упряжка здесь и рубля не стоила, а потом охотник за песцами никак не стал бы преследовать его на обезноженных оленях. Сразу за Леной начинались горы, и ездили здесь лишь по руслам рек, где скрыться трудно и со встречными молчком не разъедешься: люди в тех местах редко видели друг друга, и ежели встречались, непременно заговаривали. Головин же ни единого слова якутского не знал, посему кричал заранее:
— Посторонись! Пошта государева! Прочь с дороги!
В сих краях так ездили служилые люди, посланные куда-либо нарочными. Упряжки саха предупредительно отворачивали и останавливались — так принято было, чем Ивашка и воспользовался.
Пронесло бы через всю ленскую землицу, но за перевалом со встречной в ответ окликнули:
— Сысой, ты, что ли?
— Я и есть! — отозвался Головин и хотел мимо проскочить, да в ущелье узко, по сторонам каменья да сугробы. Встречный же упряжкой своей полдороги заслонил и с нарты соскочил:
— Ага! Вот ты мне попался! — И ружье из-за спины тянет. — Таперь молись!
Головин невесту заслонил и тоже за винтовку, да видит, не поспеть — тот уж курок взвел и приложился. Ствол ружейный ему в грудь глядит, а дистанция — полторы сажени…
Мысль единственная проскочила — дай бог, чтоб пуля в нем застряла, навылет не прошла и Варвару не тронула…
И слышит, курок щелкнул — знать на морозе пистон застыл! Тут уж во второй раз судьбу испытывать Ивашка не стал, а прыгнул вперед, отшиб ружье и со всего маху кулаком промеж глаз. Встречный кубарем в снег и затих, а Головин уж не спеша ружье у него забрал, ножом упряжку отсек, нарту опрокинул и, дорогу освободив, проехал.
Тот же вылез из сугроба и кричит вослед:, — Ты хто?! Хто будешь-то? Сысой тако драться не могет!
После этого случая Иван винтовки стал под рукою держать, когда впереди встречные показывались, однако за перевалом людей поменее стало, в иной день вовсе никого не встретишь. Третья упряжка выдохлась уже за рекою Яной, ибо снега настолько заглубели, что за ночь олени не поспевали насытиться вдосталь, хотя Головин старался вставать на ветреных косогорах, где выдувает, а когда пурга начиналась, так и вовсе пережидал ее на одном месте. Раздобыть свежих оленей можно было у местных тунгусов, однако и они ушли с привычных кочевых путей, попрятали свои стойбища в глубоких распадках, чтоб дымов никто не заметил со стороны, и стада свои пасли в укромных местах, дабы следов не оставлять. И все-таки Ивашка отыскал одно такое пастбище, ископыченное оленями, поехал по следу и на другой день только узрел дымы над чумами.
