Я пришел в Парижский ресторан. Там было светлее, многолюднее, шумнее, чем обыкновенно. Я увидел служителей в обычной ливрее лакеев и Мадам ― еще более грубую, хищную. Невольно рождался вопрос, есть ли у этой женщины душа и в чем цель ее существования. Она восседала там, как олицетворение хищничества и низкой алчности. Я подошел прямо к ней и спросил резко:
― Где Берна?
Она сильно вздрогнула. В ее наглых глазах появилось что-то вроде страха, но вслед затем она засмеялась жестоким искусственным смехом.
― В Тиволи, ― сказала она.
Я все еще был слаб после болезни, и долгий путь утомил меня. Поэтому я вошел в салун и заказал виски. Я почувствовал, как неразбавленный виски обжигал мое горло. Я весь дрожал с ног до головы от необычно приятной теплоты. Вдруг бар со своими медными прутьями показался мне очень приятным местом, сияющим, теплым, полным комфорта и хорошего общества. Как ласково все улыбались. В самом деле, некоторые даже смеялись от искренней радости. Большой, весело настроенный рудокоп потребовал еще порцию, и я присоединился к нему. Куда девалась теперь моя горечь? Куда исчезла эта смертельная боль сердца? Пока я пил, все это казалось прошло. Волшебная перемена! Каким дураком я был! Стоило ли поднимать такой переполох? Бери жизнь легко. Смейся одинаково над хорошим и дурным. Ведь все здесь только фарс. Какое значение это будет иметь через сотню лет? Неужели мы посланы в этот мир только на мучения? Я, по крайней мере, не согласен на это. Я не намерен больше корчиться в смирительной рубашке существования. Здесь был выход, радость сердца, счастье ― здесь, в этой закупоренной чертовщине. Я выпил снова.
Я был пьян, безнадежно пьян, когда я направлялся к Тиволи.
Глава III
Когда я вышел, шатаясь, из салуна, я находился в особенно возбужденном настроении. Я больше не сознавал щиплющего холода, и мне казалось, что я мог улечься в глубоком снегу так же уютно, как в пуховой постели. Особенно великолепны были огни. Они как будто приветливо подмигивали мне. Они блестели радостной оживленностью. Каким завидным местом был все-таки мир!
Чувствуя в себе кипящий поток красноречия, необычайный ораторский талант, я стремился найти сочувственное ухо.
Граммофоны ревели во всевозможных тональностях. Бесстыдные женщины подмигивали мне. Заманчивые игорные притоны и кафешантаны манили меня. Город, как гигантский паук, завлекал свою жертву, и жертвой этой, казалось, был я. Тут было множество других людей с алчными глазами, но кто же был здесь тревожнее, алчнее меня? Однако это меня ничуть больше не беспокоило. Греми музыка! Начинайте танцы! Нам дана лишь одна жизнь! А, вот наконец Тиволи! Справа от входа был пышный бар, украшенный полированной медью, гранеными зеркалами и сверкающими разноцветными пирамидами дорогих ликеров. В баре пьянствовали, и лакеи в белых куртках смешивали напитки с мастерской ловкостью. Тут была пестрая толпа. В ней попадались люди в дорогих платьях и тонком белье, люди в синих рубахах и одеревеневшей от грязи одежде, седобородые старики и безбородые юноши. Это была шумная толпа, хохочущая, горланящая, ругающаяся, поющая. Это была пена жизни, совершенно скрывавшая грязный осадок на дне.
Передо мной была двойная колеблющаяся дверь, расписанная белым и золотом. Толкнув ее, я впервые очутился в даусоновском кафешантанном танцевальном зале. Я помню, что был ошеломлен его пышностью, блеском и великолепием. Кто мог бы ожидать, что найдет на этом мрачноликом Севере такое сказочное место? Зал был расписан золотой и белой краской и освещен гроздьями ламп. Повсюду была лепка и нарядные украшения. С каждой стороны, на высоте приблизительно десяти футов, находились на золоченых подпорках маленькие отдельные кабинеты, завешанные драпировками из лилового шелка. В глубине зала была сцена, на которой шло представление.
Я занял место на самом конце зала.
На эстраде, женщина солидной комплекции, распевала резким носовым голосом патетическую балладу. Она пела без выражения, делая руками однообразные движения в такт дыханию. Ее приземистая, расплывчатая фигура выглядела необычайно нелепо в коротком платье. Лицо было очень накрашено, рот широко, добродушно улыбался, а глазки подмигивали публике из-за похожих на щелки век.
― Замечательно! ― сказал высокий, похожий на бобовую жердь, человек справа от меня, когда пение окончилось под аплодисменты публики. ― У нее чувствуется умение в работе.
Он смотрел на меня с доверчивым видом, и его бледно-голубые глаза были полны восторженного восхищения. Потом он сделал нечто, поразившее меня. Он развязал свой мешочек и, запустив в него руку, вытащил большой самородок. Завернув его в бумагу, он поднялся, длинный, сухой, неуклюжий, и, старательно прицелившись, бросил его на сцену.
― Вот тебе, Лулу, ― просвистел он пронзительным голосом.
Певица, направлявшаяся к выходу, обернулась, подняла подарок, и послала своему поклоннику широкую, обнажившую золотые зубы, улыбку и выразительный поцелуй. Когда он уселся, рот его был искривлен от возбуждения, а водянистые голубые глаза сияли от восторга.
― Клянусь богом, колоссальный талант, не правда ли? Много бутылок вина я откупорил для этой девочки. То-то, должно быть, обрадуется, когда узнает, что старый Генри в городе. Генри мое имя. Звонкая-Кастрюля-Генри, мое прозвище, и у меня есть участок на Хункере. Много толстых кошельков я перетаскал в город и промотал на эту девчонку, и я вполне уверен, что этот пойдет по той же дорожке. Ладно, говорю я, что же тут удивительного? Приятно провожу время за свои деньги. Когда они уходят, там есть еще куча других в земле. Ног у них нет, не убегут. ― Он захохотал и взвесил в мозолистой руке свой мешочек. За гелиотроповыми занавесками произошло движение, и лицо Лулу очаровательно заулыбалось ему над плюшевым краем ложи. С новым радостным смехом поклонник пошел к ней.
― Вот старый дуралей! ― сказал молодой человек слева от меня.
Он выглядел так, как будто его жилы были переполнены здоровьем; кожа его была чиста, как у девушки, глаза честны и бесстрашны. На нем была непромокайка и меховая шапка с наушниками.
― Это самый большой олух в стране. Бог отпустил ему мозгов не больше, чем гусю. Все девчонки виснут на нем. Пока он повернется, эта старая летучая мышь там успеет отделать его до чиста. Она освободит его от мешочка, и завтра он отправится на ручей, смеясь и клянясь, что он прекрасно провел время. Это самый покладистый человек на земле.
Юноша остановился, чтобы посмотреть на новую певицу. Возбуждение от ликера улеглось, и от жары и дыма в зале меня стало клонить ко сну. Я успел задремать, когда кто-то тронул меня за плечо. Это был негр-лакей, которого я видел входящим и выходящим из лож, известный под кличкой Черный Принц.
― Там леди в ложе желает говорить с вами, сэр, ― сказал он вежливо.
― Кто такая? ― спросил я удивленно.
― Мисс Лабель, сэр. Мисс Байрди Лабель.
