Перевязали мы раны, тут колдунья бросила несколько раз кости и говорит: «С запада к мосту еще один отряд римлян подходит. Если пойдем сейчас – на рассвете возьмем их сонными. Они людей нахватали и награбили много. Кто идет со мной?». А нам уже тогда море по колено. Встали и пошли. И опять вышло по ее словам. Больше сотни пленников освободили, юношей в основном. Взяли скотину, зерно, оружие, а потерь почти никаких: так, десятка два царапин.
Тут колдунья поднялась на большой камень и говорит: мы, говорит, второй раз римлян бьем и все видели, что не из камня они и не из железа, а из мяса и костей, что кровь из них вытекает, как и из всех остальных. Добычу мы взяли хорошую. Теперь решайте, что делать: разойтись по домам и ждать, когда римляне опять все заберут, а вас поодиночке перережут, или бить их всегда и везде, где только встретятся они нам?
Замолчала она. И мы молчим. Верно, римлян мы побили, но была-то их от силы сотня. И семьи. Куда их? А колдунья, словно мысли наши читает, заговорила: «В горах места много. И добро можно спрятать, и скот, и детей с женами и стариками. Да и сами мы будем в оба глаза смотреть. И нападать будем с разбором: только там и только на тех, где и когда мы сильнее. Пусть же поможет вам мудрость Всесильных…» И тут как громыхнет! Мы чуть с ног не попадали, а она стоит, руки к небу подняла: «Боги, слышите ли вы меня?!» И опять грохот. Тут всех дрожь пробрала: вот так «простая гадалка»! А она громко так продолжает: «Дайте нам мужество начать! – и уже тише. – Нам ведь немного надо. Хлеб растить, виноград. Чтобы жены детей рожали и чтобы дети эти в домах наших росли, а не поливали землю слезами на дорогах и рабских рынках. Чтобы скот наш, хлеб, нашими руками взращенный, нам принадлежал, и чтобы созданное и выращенное нами не отнимали железнотелые пришельцы. И чтобы дома наши стояли столько, сколько хозяевам их угодно будет, а не сгорали в единый миг. Боги! Будьте милостивы к нам!» Опустилась она на колени, на глазах – слезы и уже еле слышно шепчет: «Услышьте мольбы сестры своей. Не для себя…»
И тут как зашумело все: ветер, деревья, кусты, трава. Негромко сперва, потом громче, громче. Потемнело вокруг, и пошел такой дождь! Крупный, теплый. Колдунья лицо подняла, вода по нему течет, со слезами мешается. И мы ревем, – не верите? Как дети малые. И не стыдно никому слез, а на душе так легко и светло сделалось. Промокли все до нитки, а когда дождь кончился, солнце выглянуло. Тепло-тепло стало. Развели мы костры, обсушились, бурдюки с вином по кругу пустили.
Никто и словом о том, что было, не обмолвился. Зачем? Каждый за себя уже все сам решил. Ни злости не было, ни ненависти, только решимость одна: от начатого не отступать, пока хоть один чужеземец наш народ губит, землю нашу топчет. Вот так и началось все.
– Сестрой Богов назвала себя, значит? – Стафанион, похоже, слышал эту историю не впервые и относился к ней скептически.
– Не назвала, – возразил рассказчик. – Прошептала. Я только и слышал.
– А еще она когда-нибудь об этом упоминала? – поинтересовался молодой парень. Видно было, что его эта полуфантастическая история заинтересовала.
– Я не слышал, – ответил рассказчик и, вдруг решив, что ему не верят, возмутился. – Ты думаешь, не скажи она этого, за ней никто не пошел бы? Все бы пошли! За свое, да не пойти!
– А Ксифия она сожгла… – задумчиво и как-то невпопад пробормотал Воцес. По всему было видно, что событие, свидетелем которому довелось стать ему, до сих пор тревожило его память. – И после такого Стафанион смеет утверждать, что старшая госпожа не сестра Богов?!
– Молва многое приукрашивает…
– Цыц, грек! Молчи. Вы, греки, не чтите своих Богов и потому не верите в чужих. Я собственными глазами видел на плече госпожи серую полоску пепла – все, что осталось от плети Кривого Ксифия, а под пеплом ткань даже не обуглилась! И конь Ксифия был цел – без единой подпалины, а от самого Ксифия осталась только горсть праха. Даже доспехи его обратились в пыль!
Валерий, казалось, без интереса вслушивался в спор. Про Кривого Ксифия он кое-что слышал. Разбойник этот прославился жестокостью, удивлявшей даже римлян, привыкших к самым разным проявлениям варварства, но не так давно имя его само по себе как-то сошло с языков, стерлось.
– Говорят, он ударил госпожу, и потому она сожгла его, – вступил в разговор еще один из воинов.
– Нет, – Воцес помотал головой. – Она прокляла его за то, что он напал на наш лагерь. Там тогда оставались только женщины, старики и дети. Вот Ксифиевы молодцы и потешились над ними вволю. Госпожа, как вернулась (она в то время с воинами была), развернула коня и помчалась по их следам. Мы – за ней. Нас всего-то было человек пятнадцать. Надо быть или сумасшедшей или сестрой Богов, чтобы с таким отрядом бросаться в погоню за бандой Кривого Ксифия. Мы их догнали.
Госпожа стала кричать и стыдить их. У Ксифия в отряде было около полусотни воинов – все отъявленные мерзавцы, не знающие ни стыда, ни страха, ни жалости. У нас зубы застучали, когда они услышали госпожу и, поняв, что нас мало, повернули коней к нам. А госпожа, словно не видит ничего, с коня соскочила и к Ксифию. Клянусь мечом, но у нее на глазах были слезы: «Римляне землю твою топчут, – кричит, – а ты с детьми и стариками воюешь?! Жен бесчестишь?! Где честь твоя? Где совесть?!» Ну а он, видно, смутился сперва, но ненадолго. Гарцует перед ней: «Заткнись, – говорит. – Каждая баба будет тут мне указывать, что делать, а чего не делать. Да я тебя сейчас, собаку такую, в лепешку расшибу…»
Тут-то госпожа и воскликнула: «Огонь небесный, рассуди нас и покарай виновного!»
Ксифий рассвирепел, коня на нее направил, а конь не слушается, на дыбы поднялся. Ксифий как хлестнет ее плетью… Тут-то они и вспыхнули. Огонь их как кольцом охватил и стеной поднялся.
Жар от этой стены такой, что все, кто рядом был, прочь шарахнулись. И мы, и головорезы Ксифиевы.
А они стоят в пламени: госпожа, конь над ней навис, Ксифий склонился и плеть сжимает, а плеть эта госпоже через плечо легла. Успел-таки ударить, подлец!
Потом жар спадать начал, и Ксифий стал осыпаться. Понимаете? Как те песчаные фигурки, что дети из мокрого песка у воды лепят, когда они, фигурки эти, высыхать начинают. Потом голова у него отвалилась, о траву ударилась и раскололась, а сверху все остальное посыпалось. Конь на четыре ноги опустился – осторожно, чтобы госпожу не задеть, – дрожит, с морды пена клочьями падает.
А госпожа повернулась к головорезам Ксифиевым и молчит. Те с коней сошли, – а она молчит, на колени опустились – молчит, на земле распластались… Ну и глаза у них были! Не, неверно, мы не лучше смотрелись. Одно дело человека в бою мечом по башке хватить, а другое – когда он у тебя на глазах в пыль сгорает. У нас от того жара волосы скурчавились, а у госпожи хоть бы волосок скрутился. А ведь она такая же, как и все. Ксифий ее тогда так плетью огрел, что она два дня рукой шевельнуть не могла…
– Ты не о госпоже говори. Ты рассказывай, что дальше было, – перебил Воцеса парень, которого до этого сильно поразил рассказ о начале восстания.
