— Сделайте же что-нибудь! — выкрикнула она. — Вы же, недоучка, знаете больше, чем все мои врачи вместе взятые! Неужели же эта опухоль пожрет моего мальчика?
— Одних знаний, к сожалению, недостаточно, — Савельев осторожно обхватил ее за плечи и прижал к себе. Царица дернула головой, ее взгляд впился в лицо Павла… впервые кто-то осмелился прикоснуться к ней. — Здесь вся медицина жрецов бессильна. Тут исцелить можно только скальпелем…
— Ну, так исцеляйте скальпелем! — крикнула Сикиника. — Я вам приказываю!
— Вы можете приказать принести меня в жертву на алтаре вашего бога, но вы не можете приказать мне выполнить ту работу, в которой я ни черта не смыслю. Я не доучился на врача и прекрасно знаю пределы моих возможностей. Мин-Ра придется покинуть Мерое, ему необходимо лечь в настоящую больницу. Такую операцию можно сделать только в столице Судана.
— Ни один человек Мерое не покинет город, и ни один чужак не войдет сюда. Так было на протяжении тысячелетий. Это завет царей, по которому живем все мы до единого! Счастливо живем, мой господин! Нам неведомы ненависть и зависть, воровство и убийства, прелюбодеяние и ложь… Мы — самые счастливые люди на свете!
— Да? И каждый год вы приносите в жертву бога дождя парочку девственниц, убиваете каждого, кто осмелится приблизиться к вашей таинственной Мерое, а царица-богиня даже владеет французским языком. Ваша Мерое — ожившее безумие!
— Вы никогда не поймете нас!
— И это единственное, что я вам могу обещать наверняка, — с издевкой произнес Савельев.
— Спасите моего ребенка… и вы станете первыми из чужеземцев, которые покинут Мерое.
Савельев пожал плечами — жест, понятный даже в Мерое. Сикиника зажала руками рот, сдерживая крик-плач. Сейчас она казалась много старше, чем тогда в тронном зале, замерзшая в божественной неподвижности. Савельев навскидку определил, что ей хорошо за тридцать. Хотя… «Она никогда не состарится, — подумал он. — Она останется вне времени, даже если биологически такое и невозможно. Но здесь в Мерое нет ничего невозможного».
— Он не должен умереть, — тихо простонала Сикиника. — Умоляю вас, он не должен умереть…
— Ну, если вы все понимаете, у вас только один путь: прочь из вашего сумасшедшего города-государства в нормальную, современную больницу! Кто или что мешает вам сделать это?
— Завет царей…
— Ну, коли завет, жертвуйте вашим сыном во имя этой глупости! — грубо ответил Савельев. «Мне нечего терять, — подумал он при этом. — Она должна решить, что для нее важнее: быть богиней или матерью». Павел разжал руки и отвернулся от Сикиники.
— Останьтесь! Куда вы собрались?
— В клетку, к друзьям. Я прикоснулся к вашему сыну, я не могу его спасти, а моя судьба отныне связана с его судьбой… значит, все предопределено. Домбоно так прекрасно и доходчиво мне объяснил.
— Да я вообще приказала привести вас сюда против его воли! Я вынуждена была одолеть сопротивление всей касты жрецов Мерое. Я приказала привести вас сюда! И вот вы здесь, вы, который категорически отказываетесь помочь! Неужели же вы так низко цените свою собственную жизнь?
— Ага, вы сами об этом заговорили, сами! А вы-то, вы во сколько оцениваете жизнь собственного сына?
— Я такая же мать, как и все остальные! — выкрикнула царица Мерое. В ее глазах блистали молнии, а маленькие кулачки были гневно сжаты.
— Конечно, — кивнул головой Савельев. — Я уже давно понял, что Мин-Ра не орел в клюве притащил, что вы рожали его в муках. У вас в груди бьется сердце, способное любить, и ваше тело умеет трепетать от страсти. Божественной страсти конечно же! А теперь подумайте, что сильнее — государственные интересы или материнская любовь, — Савельев горестно опустил голову. — И тут я вам вообще не указчик, эту дилемму вам придется решать наедине с вашей совестью, царица-богиня!
— Мои врачи будут оперировать, а вы проконсультируете их.
— И что вы от этого выиграете? Я ведь не знаю даже уровня ваших медиков.
— Домбоно вам все покажет. Если вы хотя бы попытаетесь…
— Эта операция — дело слишком серьезное, чтобы я стал «хотя бы пытаться»! Нет! Заветы ваших черных фараонов законсервировали ваше государство на четыре тысячи лет… но остеому не законсервируешь! Отвезите мальчика в нормальный мир!
— Вы поможете ему! — ее ручка, вытянутая в сторону Павла, была подобна приготовившейся к нападению змее. И ставшее на мгновение более человечным и живым лицо вновь превратилось в маску божества. — Вы сделаете это. Во имя вашей потерянной любви к белой женщине.
Савельев вздрогнул. Как, каким образом эта дьяволица сумела украсть его воспоминания о Науне?
— Прекратите, — устало прикрыл он лицо руками. — Я в жизни не оперировал, даже чирья не вырезал, не то что остеому. Было бы преступлением взяться за скальпель.
— Еще большее преступление вы совершаете сейчас, позволяя моему сыну умирать, — холодно произнесла Сикиника. — Ради вашей утраченной любви одумайтесь. Завтра Домбоно покажет вам нашу больницу…
… Я ненавижу больницы.
Больницы, построенные где-то в самой сердцевине послевоенного двадцатого столетия и сохранившие свое непревзойденное уродство в нашем новорожденном веке. Я ненавижу их бесцветные коридоры, они напоминают мне о зиме, а их обитатели похожи на персонажей проклятого Дантова ада.
В вызванном мною лифте в тот день смердило лекарствами. Человек, стоявший рядом на костылях, тоже смердил. Я едва дышал, прятал нос в букетике желтых хризантем. Моему спутнику было около шестидесяти, разбитая машина, обряженная в растянутый до невозможности спортивный костюм темно-синего унылого цвета. Его лицо было того же оттенка, что и букет в моих руках, щеки приклеились к костям черепа, а взгляд абсолютно пуст, словно дядьку по маковку накачали тазепамом. Голые ноги уныло терлись о тапочки без задников, а седой венчик волос он забыл причесать еще неделю назад. Мой взгляд нервно метался по его лицу, по стенкам лифта. Почему мы поднимаемся так медленно? Почему?
Все, приехали. Наконец-то. Онкологическое отделение. Здесь лежит Санька. Этот белый, по-зимнему стерильный коридор приведет меня к ней.
Дама в тоскливо белых одеждах и очках в поллица подошла ко мне.
— Вам чего?
— Я ищу палату №14…
— …Ради той, кого вы потеряли, помогите моему сыну, — ударил по мембранам металлический колокольчик голоса Сикиники.
Господи, ну зачем, зачем она просит?! Она ведь знает, как он ненавидит больницы…
Когда Павел Савельев вернулся в свою клетку, на востоке уже потягивалось в постели из облаков седое утро. Он сел на пол своей подвесной тюремной камеры и огляделся.
Они стояли у решеток и молча смотрели на него.
— Господи, спасибо Тебе, он все еще жив, — прошептала, наконец, Ника. Ее голос напоминал звон разбитого хрусталя.
