– Вы теперь довольны? – осведомился я. Вместо ответа он посмотрел на меня в упор, затем вдруг вскрикнул с новым приливом ярости:
– Еще как доволен, черт бы меня побрал! Я даже не могу разобраться, с кем имею дело – с очень умным человеком или с тупицей, с мошенником или с сумасшедшим.
– Раз я арестант, вы можете говорить, что угодно, – возразил я холодно.
– Тюрен всегда говорит всем, что ему угодно, – ответил он, вытаскивая из кармана коробочку с конфетками и открывая ее. – Я сейчас от дурочки, которую вы околдовали. Если б она была в моей власти, я бы хорошенько высек ее и посадил на хлеб и на воду, пока она не образумится. Но этого нет – и я должен действовать иначе. Позвольте спросить, знаете ли вы, что будет с вами, месье де Марсак?
Его слова о девушке невыразимо подействовали на меня, и я сказал:
– Я вполне полагаюсь на справедливость короля Наваррского.
– На чью справедливость? – переспросил он каким-то странным тоном.
– На справедливость короля Генриха, – твердо ответил я.
– В таком случае, осмелюсь предположить, у вас, должно быть, есть на то серьезные основания, – сказал Тюрен с язвительной усмешкой. – Или я ошибаюсь, или ему известно об этом деле несколько больше, чем он показывает.
– Кто? Король Наваррский? – спросил я с изумлением.
– Да! Именно он! – воскликнул он с необычайным приливом гнева. – Но, сударь мой, оставьте в покое короля и соблаговолите выслушать меня. Прежде всего взгляните сюда: видеть – значит верить.
Он вытащил из кармана кусок пергамента и нетерпеливо сунул его мне в руки. Подавив свое удивление, я взял пергамент и отошел к окну. Оказалось, что это был вполне правильный королевский указ, назначающий неизвестное лицо (так как имя не было проставлено) на пост помощника губернатора в Арманьяке
[112], с жалованием в 12 000 ливров в год.
– Ну, сударь? – нетерпеливо сказал Тюрен.
– Ну? – переспросил я машинально, чувствуя, как все перепуталось у меня в мозгу. Один вид этой бумаги в таких обстоятельствах вызвал в моем воображении самые нелепые предположения.
– Или не можете прочесть?
– Конечно, – отвечал я, говоря себе, что он собирается сыграть со мной какую-нибудь шутку.
– Хорошо. В таком случае слушайте. Я хочу сделать вам такое предложение, де Марсак. Я отпущу вас на свободу и проставлю на пропущенном месте ваше имя, но с одним условием. Видите ли, король предоставил это на мое усмотрение, и я могу удовлетворить ваше честолюбие в высшей степени. Но предупреждаю, – прибавил он гордо, – что я сегодня не меньше, чем вчера, имею возможность отомстить вам. И если я соглашаюсь сегодня купить вас, то только потому, что это мне выгодно, а вовсе не потому, чтобы у меня нет другого выхода.
– Каково же будет ваше условие, виконт? – сухо спросил я, поклонившись и уже начиная понимать, куда он клонит.
– Лишь одно: что вы откажетесь от всяких притязаний на руку моей родственницы. Вот и все! – сказал он весело. – Кажется, простое и нетрудное условие.
Я поглядел на него с новым удивлением, совершенно пораженный и сбитый с толку этими словами и задавая себе сотню вопросов. Почему он, имевший полную возможность приказывать мне, явился сюда торговаться со мной? Почему он, державший меня в своей власти, снизошел до переговоров? Почему он, кому мои надежды должны были казаться дерзкими притязаниями, явился сюда, чтобы серьезно говорить о них? Почему? Я не мог разрешить этой загадки. Я стоял молча, уставившись на него. Смущение, удивление, сомнение, подозрения овладели мной, словно мне предложили французский престол.
– Так что же? – сказал он наконец, очевидно, ошибочно истолковав себе мое смущение. – Вы согласны, сударь?
– Никогда! – ответил я решительно.
– Я, кажется, ослышался, – начал он снова тихо, но вежливо. – Я предлагаю вам свое покровительство и высокий пост, Марсак. Хорошо ли вы поняли это, предпочитая оставаться в тюрьме и иметь меня своим врагом?
– При таких условиях – да.
– Подумайте, подумайте!
– Я уже подумал.
– Но сообразили ли вы хорошенько, где вы сейчас? Подумали ли вы, какие препятствия стоят между вами и этой дурочкой? Сколько врагов придется вам одолеть, сколько новых друзей попытаться приобрести? Подумали ли вы, что значит иметь в таком деле меня против себя и на чьей стороне окажется победа?
– Я достаточно думал обо всем этом.
Голос мой дрожал, в горле пересохло. В комнате стемнело, и она походила на тюрьму. Хотя я и не помышлял ни о каких уступках и сознавал, что тут мы равны и все преимущества даже на моей стороне, сердце мое сжалось. Я вспомнил, как ужасно положение заключенных, вечно молящих и забытых, как тянутся для них дни, полные надежд и почестей для других. И уж не сидеть мне на коне, не вдыхать чистого воздуха, не слышать ни стука меча о стремя, ни голоса Ажана, призывающего к себе друга!
Я ожидал, что Тюрен уйдет после моего ответа или же будет взбешен, как человек, не привыкший к противоречиям. Но, к моему крайнему удивлению, он сдержался.
– Послушайте, – обратился он ко мне терпеливо, хотя на его лице было написано огорчение. – Я знаю, на что вы надеетесь. Вы думаете, что король Наваррский стоит за вас. Ручаюсь вам честью Тюрена, что этого не будет. Ну, что вы теперь скажете?
– То же, что уже сказал, – упрямо отвечал я. Он со злобным смехом взял пергамент и сказал, пожав плечами:
– Тем хуже для вас! Я считал вас мошенником, а теперь вижу, что вы безумец.
ГЛАВА XVIII
«Да здравствует король!»
С этими словами Тюрен вышел. Несколько минут тому назад я бы обрадовался, что мне удалось наконец избавиться от этого стеснения и унижения; но теперь мне было все равно. Его уверение, что мне нечего надеяться на короля Наваррского, убило меня. Еще долго после того, как звук его шагов замер на лестнице, я, как прикованный, продолжал стоять на том же месте. Ведь если он сказал правду, не было никакого просвета в том мраке, который окружал теперь мою комнату и мои планы. Я слишком хорошо знал слабоволие и непостоянство короля, и если он отвернулся от меня, я уже мог считать себя окончательно погибшим. Долго стоял я ломая себе голову, зная безукоризненную честность Тюрена в личных делах, как вдруг снова послышались шаги на лестнице: Варен показался на пороге. Увидев, что комната моя не освещена, он рассыпался в извинениях за небрежность прислуги, что доставило мне мало утешения.
