– Говорят, что тринадцать – несчастное число… Тринадцатый век Валуа… и последний! – Он помолчал и засмеялся недобрым смехом. – Тринадцать! Вот уже ровно тринадцать лет с тех пор, как я вступил в Париж венчанным королем. Тут были и Квелюс с Можироном, и святой Мегрэн, я прекрасно помню это. Ах эти дни! Эти ночи! Я бы охотно отдал свою душу, чтобы снова пережить их… если бы уж давно не продал ее за пережитое. Тогда мы были молоды и богаты, и я был королем, а Квелюс был прекрасен, как Аполлон! Он умер, прося меня спасти его. А Можирон умер, извергая хулу на Господа и всех святых… А Мегрэн получил 34 раны. И он, он также умер… О, проклятие ему! Все они умерли, все. И все прошло. О, Господи! Все прошло, все…
Последние слова он повторил несколько раз, ударяя рукой по подоконнику. Я же дрожал все время, частью от страха за себя самого, если король заметит мое присутствие, частью от какого-то чувства ужаса, внушаемого этими однообразными возгласами, в которых слышались отчаяние и угрызения совести. Видно было, что какое-то невольное, непреодолимое чувство заставило короля отдернуть занавес у окна и погасить лампу. И когда он глядел на расстилавшуюся перед ним местность, залитую лунным светом, ему наглядно представилась противоположность между этою мирной картиной и той знойной порочной атмосферой злых козней, на которые он растратил свои силы. Тем же тоном он продолжал:
– Франция! Да, вот она! Но что они хотят сделать с нею? Разорвут ли ее на клочки, как было перед Людовиком XI? Станет ли Меркер – будь он проклят! – христианнейшим герцогом Британским, а Майен – Божией милостью князем Парижа и верховьев Сены? Или всех их победит юный принц Беарнский и сделается Генрихом IV, королем Французским и Наваррским, защитником и покровителем церквей Христовых? Да будет он также проклят! Ему 36 лет… Мои года, но он молод и силен, и у него все впереди, тогда как я… О Господи, сжалься надо мной! Помилосердствуй мне, Господь в небесах!
При последних словах Генрих бросился на колени на ступеньку перед окном и разразился такими неудержимыми рыданиями, что я никогда, даже во сне, не мог представить себе ничего подобного и менее того мог ожидать этого от повелителя французского народа. Не зная, следовало ли мне страшиться или стыдиться, я тихонько приподнял занавеску и, крадучись, выбрался из комнаты, не обратив на себя внимания короля. Между занавесками для меня было достаточно места; здесь я и остановился на минутку, чтобы привести в порядок свои мысли. Затем я как бы нечаянно задел ножнами меча за стену, так что они зазвенели, громко кашлянул, быстро отдернул занавеску и снова вошел в комнату, надеясь, что на этот раз уже достаточно предупредил короля о своем прибытии. Но я не принял во внимание ни темноты, царившей в комнате, ни того состояния крайнего возбуждения, в котором оставил короля. Он, правда, слышал, как я вошел, но, различив только мою высокую приближавшуюся фигуру, испугался и, снова отступив к залитому лунным светом окну, протянул вперед руку, словно перед духом или привидением, и прошептал глухим голосом бессвязные слова, в которых мне удалось разобрать восклицание: «А! Гиз!» Но увидев, что я упал на колени и не двигаюсь с места, он оправился, и, с видимым усилием овладевая собой, спросил прерывающимся голосом, кто я такой.
– Один из самых верных слуг вашего величества, – ответил я, продолжая стоять на коленях и делая вид, что ничего не замечаю.
Повернувшись лицом ко мне, король боком подошел к столу, где стояла лампа, и повернул ее. Но руки его дрожали еще так сильно, что ему не сразу удалось сделать это. Наконец лучи лампы осветили предо мной изумительную картину. Вместо темноты и холодного сияния месяца я увидел множество ярких тканей, драгоценных камней, дорогого оружия; все это было в беспорядке свалено в одну кучу. Привязанная на цепи в углу комнаты обезьяна начала строить рожи и издавать жалобные звуки. Здесь же, на деревянной вешалке, висел плащ какой-то странной формы, который я принял было за человека. На столе громоздились куклы, пуховки для пудры, собачьи ошейники, конфеты и сласти, маски, пара пистолетов, женская туфля, бич, куча лоскутков, – все это в страшном беспорядке. Все придавало этой комнате в моих глазах такой же печальный, расстроенный вид, какой имел и сам король. Его тюрбан был сдвинут набок и обнаруживал часть преждевременно полысевшей головы. Румяна на щеках растаяли и капали вниз, пачкая его перчатки. На вид ему можно было бы дать лет пятьдесят. В возбуждении он судорожно прижал свой меч к лицу и не мог оторваться от него.
– Кто послал вас сюда? – спросил он наконец, придя в себя и не без изумления узнав меня.
– Я осмелился явиться сюда, – робко ответил я, – чтобы поступить на службу вашего величества.
– Такая верность – редкость в наши дни, – с горькой усмешкой возразил король. – Но встаньте же! Ведь мне приходится теперь благодарить и за пустяки: потеряв Меркера, я должен уже радоваться, что приобретаю Марсака.
– С вашего позволения, государь, обмен не столь уж неравен. Ваше величество всегда можете сделать нового герцога, но найти честных людей не так легко.
– Так, так! – ответил король, глядя на меня с каким-то злобным выражением глаз. – Вы напоминаете мне об этом как раз вовремя. Я могу еще пожаловать кого хочу и кем хочу и затем снова разжаловать. Ведь я все еще король Франции? Не так ли?
– Господи избави, чтобы это не было так! Я явился сюда лишь для того, чтобы предложить вашему величеству новое средство, при помощи которого вы могли бы с большим успехом достигнуть осуществления ваших желаний. Король Наваррский желает только…
– Тс! – воскликнул король нетерпеливо и с выражением даже некоторого неудовольствия. – Я лучше вашего знаю его желания. Но, видите ли, – продолжал он с лукавым видом, снова забывая мое низкое звание так же, быстро, как он до этого припомнил его. – Тюрен тоже обещает много. А Тюрен… Правда, он может разыграть роль Лотарингца… Но если я поверю Генриху Наваррскому, а он изменит мне?..
Он не докончил и снова зашагал по комнате, стараясь изобрести средство, чтобы стравить врагов: он вообще имел пристрастие к кривым путям. Но, кажется, его усилия остались безуспешными, а может быть, он вспомнил неудачу, которую уже потерпел раз, пытаясь оказать поддержку Лиге против гугенотов. Он вдруг остановился и, тяжело вздохнув, продолжал.
– Если бы я знал, что Тюрен лжет, тогда… Но, ведь де Рони обещал мне представить доказательство, а до сих пор так и не дал его.
– У меня есть свидетель, ваше величество, – ответил я, чувствуя, как у меня сильнее забилось сердце. – Ваше величество изволите, быть может, припомнить, что Рони как раз поручил мне представить вам этого свидетеля.
– Ну да, конечно, – торопливо ответил король, точно, просыпаясь от сна. – У меня от сегодняшней передряги все выскочило из головы. Где же ваш свидетель? Давайте мне скорее эти доказательства – и мы станем действовать быстро. Мы зададим им опять Жарнак и Монконтур… Где же он? На улице, что ли?
– Это – женщина, ваше величество, – ответил я, немного удивленный и сбитый с толку его внезапным оживлением и веселостью.
– Женщина, да? Она у вас здесь?
