Еще больше его тревожило, что от соглядатаев во дворце уже пять дней не было вестей. Вполне могло статься, что их разоблачили, пытали, а то и прикончили.
– Что ты делаешь? – прервал Филбин ход его мыслей.
– Размышляю, что тебе сначала отрезать – руки или ноги.
– Пресветлый Владыка, укрой меня, – залопотал священник. – Пресветлая Владычица, спаси меня!
– Здесь их нет. Зато есть это. – Гундер постучал по лезвию костной пилы. – Закаленная севелдромская сталь, сделано на заказ. Режет кости, как теплое масло. Раньше многие умирали от шока, когда им отпиливали конечности, потому что это занимало слишком много времени.
– Зачем тебе это?
– И тогда придумали новое лезвие, – продолжал Гундер, поворачивая пилу так и эдак, чтобы солнце играло на металле. – Из особого сплава. Теперь работа спорится – раз, и готово.
– Если хочешь денег, пожалуйста, – пообещал Филбин. – Церковь заплатит за мое возвращение приличный выкуп. Больше, чем ты можешь представить.
– Наверняка. – Гундер притворился, что взвешивает предложение. – Но меня больше интересуют не деньги, а это. – И он ткнул пальцем в крупную голову Филбина.
Первосвященник видел по меньшей мере пятьдесят зим. Его тело, напоминавшее бочку, плотно обтягивала изысканная малиновая мантия, расшитая золотом. Черные волосы на макушке редели, и он, чтобы восполнить эту потерю, отпустил бороду. Та обычно выглядела внушительно, но сейчас вся промокла и спуталась. Несмотря на любовь к излишествам и отталкивающие наклонности, ум Филбина был таким же острым, как его смолянисто-черные глаза.
– Сколько ты хочешь? – спросил он таким голосом, будто торговал зерном, а не умолял сохранить себе жизнь. Сделки в затруднительных положениях были ему не в новинку.
– Вопрос не в деньгах, – сказал Гундер. Он стал прямо напротив Филбина и наклонился, так что их лица поравнялись. В глазах священника что-то дрогнуло.
– На кого ты работаешь? На эту суку Робеллу? – спросил тот. Гундер покачал головой. – На кого тогда?
Гундер, глядя ему прямо в глаза, но, чуть понизив голос, чтобы священник подался вперед, произнес:
– Я тебе не скажу, Филбин.
– Перестань называть меня по имени!
Гундер пропустил вспышку гнева мимо ушей.
– Я хочу узнать о твоем детстве.
После этих слов Филбин вновь замолчал, прикидывая, зачем его привязали к стулу. Такого поворота он не ожидал. Вид у священника был спокойный, но губы его дрогнули, брови слегка нахмурились, желваки пошевелились. Все это не ускользнуло от внимания Гундера.
– Несчастное для тебя было время.
– У тебя дар, – произнес Филбин. Догадка была разумная, но неверная. – Какая-то слабая магия позволяет тебе читать мои мысли – те, что неглубоко лежат.
Гундер решил взять его врасплох.
– Твоя мать любила приложиться к бутылке.
– Это ты наугад сказал, – усмехнулся Филбин, но глаза, мельком взглянувшие в прошлое, его выдали.
– Твой отец работал в шахте. Неделями не бывал дома. Пахал как вол, чтобы обеспечить вас с матерью.
– Все это можно прочесть в документах. Пока ты меня не впечатлил. Что тебе нужно?
– Твоя мать по ночам уходила из дома, а иногда приводила мужчин.
– Как ты смеешь! – Филбин напрягся, и стул под ним скрипнул.
– Ты много часов сидел в одиночестве и не знал, чем себя занять. А потом нашел Книгу, – вкрадчиво сказал Гундер с дружелюбной улыбкой. – Великую Книгу и Путь.
– Безбожник, – сплюнул Филбин.
– Я нахожу забавным, что ты посвятил себя религии, пропитанной идеями чистоты, в то время как твоя мать была дешевой шлюхой.
– Я тебя убью, мразь! – закричал Филбин, извиваясь и силясь оторваться от стула. Тот снова скрипнул, но, к счастью, не сломался. Учитывая вес первосвященника, жалеть гвоздей Гундеру не следовало. – Тебя будут пытать много дней! Много недель! Ты будешь молить о смерти!
– Ты знал, что творилось в родительской спальне, а отец… Он ведь о чем-то догадывался, правда?
– Нет! Нет! – Филбин всхлипнул и затряс головой. Гундер даже не прикоснулся к нему, но удары били точно в цель, и раны от них были глубже, чем от стали.
– Когда он возвращался, твоя мать делала вид, что все идет своим чередом. Иногда ты просыпался ночью и видел, как отец стоит у дверей твоей спальни. Вы оба знали, что он плачет, но он никогда в этом не признавался. Чтобы здоровый мужик – и плакал?
Филбин от ужаса широко распахнул глаза и по-рыбьи разинул рот.
– Как? Как ты это делаешь?
– Одна мысль не шла у него из головы – и у тебя, когда ты подрос. А ну как он не твой отец?
Филбин потерял дар речи и уставился куда-то в угол, будто увидел в сумраке тень родителя.
– Однажды он задал тебе вопрос, верно?
– Прекрати, – выдохнул Филбин. Он был готов разразиться то ли угрозами, то ли плачем. – Хватит!
– И ты солгал, – прошептал Гундер.
Филбин перестал умолять и молча смотрел в прошлое.
Гундер дал ему потомиться. Все сведения о Филбине исходили от Таландры, из ее черной книжечки с тайнами. Впрочем, это была уже не одна книга, хотя много лет назад все началось с нее и записанных в ней секретов, которые для принцессы раздобыли ее соглядатаи. Где-то во дворце имелась тайная комната с полками от пола до потолка, и в каждой черной книжке на этих полках содержались тайны обо всех самых важных и могущественных людях на свете. Помимо фактов принцесса добавляла собственные заметки о каждом человеке: его сильные и слабые стороны, пороки, семья – все, что помогло бы им управлять. Черная библиотека – так называли ее посвященные – была самым мощным оружием Таландры.
– Однажды ты встретишь Пресветлого Владыку, и все твои грехи раскроются перед ним, – сказал Гундер, возвращая Филбина в настоящее. – Ты сознаешься во всех своих проступках, или Он отвергнет тебя. Разве не это обещает Книга?
– Не цитируй мне Писание, – хрипло ответил Филбин.
– Ты предстанешь перед судом. Но веришь ли ты? В глубине души, в самых темных ее уголках, где никто тебя не видит – веришь ли ты? – Гундер говорил мягко, будто увещевал старого друга. – Я называю тебя по имени, потому что здесь ты не пастырь, не духовный вожак, не глава Церкви. Даже не священник. Ты простой человек, и если я тебя убью, ты отправишься на встречу с Ним. И Он, от которого ничего не скроешь, будет тебя судить. Поэтому я в последний раз тебя спрашиваю, Филбин, – ты веришь?
По сведениям Таландры, Филбин считал ложь отцу худшим грехом в своей жизни, а поскольку оба его родителя умерли, простить этот грех было некому. Рана жгла глубоко внутри, и на ней с самого детства покоился всякий его поступок, всякое слово, всякая мысль. Десятилетиями он пытался придавить, разгладить, заглушить эту боль победами и пороками, большими и малыми. Но что бы ни делал Филбин, края были все так же остры, и когда Гундер разворошил старые воспоминания, они ранили с прежней силой.
