Ингрида стояла во дворе под навесом, который, впрочем, почти не спасал от брызг. Вчера, как назло, поставила машину в дальнем конце двора, пока туда добежишь, промокнешь насквозь. Теоретически можно вернуться домой за зонтиком, но до подъезда отсюда примерно столько же, сколько до машины. Ливень застал ее точнехонько посреди двора. Надо же так влипнуть!
– Доброе утро, – негромко сказал у нее за спиной мужской голос.
Ингрида вздрогнула от неожиданности, испуганно обернулась. Было бы чего дергаться – за спиной подъезд. Вполне естественно, что оттуда может выйти кто угодно. Например, пожилой дядька почти двухметрового роста; предположительно, сосед. По крайней мере, широкое, красное, словно бы опаленное солнцем лицо, казалось смутно знакомым. Высокий лоб, нос картошкой, мясистые щеки, напряженный внимательный взгляд маленьких, очень светлых глаз. Общее впечатление, будем честны, довольно неприятное. Но это не повод шарахаться от человека, который только тем и виноват, что вежливо поздоровался.
Откликнулась наконец:
– И вам доброго утра.
Лучше поздно, чем никогда.
– Узнали меня? – спросил сосед.
Ингрида неуверенно покачала головой.
– У меня плохая зрительная память, – сказала она. И извиняющимся тоном добавила: – К тому же, я сейчас без очков.
Зачем было врать про очки, непонятно. Чтобы сосед не обиделся на недостаток внимания? Не огорчился, ощутив себя никому не нужным неприметным ничтожеством? И не запил с горя, решив, что жизнь прошла зря? Так называемая деликатность, в фундаменте которой исподволь внушенный матерью и бабкой страх не угодить любому мужчине? Из серии «никогда такого не было, и вот опять». Ну, дорогая, ты даешь.
– Полиция, – напомнил сосед, как-то нехорошо, неуместно, почти сладострастно ухмыльнувшись. – Приезжал к вам по вызову несколько лет назад. Все еще не вспомнили?
Конечно, вспомнила. Хотя дорого дала бы, чтобы не вспоминать. Ответила, изо всех сил стараясь казаться спокойной:
– Да, действительно.
И отвернулась, всем своим видом давая понять, что говорить больше не о чем.
Но сосед сделал шаг и снова оказался перед ней.
– Я теперь живу в этом дворе, – сказал он, все так же внимательно и напряженно всматриваясь в Ингриду. – С февраля. Как раз думал о вас недавно: остались вы в той квартире или съехали? Снова замужем или еще одна? И вот так удачно встретились.
Вроде бы ничего особенного в его словах не было. Обычная ситуация: переехал человек во двор, куда несколько лет назад приезжал на вызов. Естественно, вспомнил о том происшествии, кто угодно на его месте вспомнил бы, и я тоже, – думала Ингрида, – и я. А теперь встретил возле подъезда – как я с его точки зрения называюсь? Потерпевшую? Свидетельницу? Подозреваемую? – неважно, как-нибудь называюсь, замнем. Поздоровался, напомнил, что уже встречались, по-своему деликатно, даже слово «самоубийство» не прозвучало, по крайней мере, пока, – говорила себе Ингрида, стараясь усмирить поднимающуюся панику. Но понимала, что выдержки хватит ненадолго. Еще очень больно. И было совсем недавно. Почти шесть лет назад, почти вчера.
– Извините, мне пора. Если ждать, пока закончится дождь, опоздаю на работу, – сказала она соседу, одарив его на прощание ледяной улыбкой и взглядом, от которого могла бы завянуть трава.
Но что ему какой-то взгляд.
– Ничего страшного, – сказал он. – Еще увидимся. Все-таки в одном дворе теперь живем.
Вид у соседа при этом был довольный, как у сытого людоеда, сразу после завтрака зашедшего в свой погреб поприветствовать заготовленных к обеду пленников.
Не выдумывай, – говорила себе Ингрида, пока бежала через двор, накрыв голову сумкой. И потом, сидя в теплой сухой машине, выруливая из двора, упрямо повторяла: не выдумывай, пожалуйста, ничего плохого он не хотел, просто увидел меня у подъезда, узнал, вспомнил, сам, наверное, тоже смутился, мало ли что незаметно, просто лицо такое… тяжелое. И вообще эмоции у всех людей проявляются по-разному, а я не физиономист, не психолог, боже мой, совсем нет. Поэтому, пожалуйста, не надо выдумывать, будто этот человек хотел как-то специально меня помучить, нарочно напомнить, тем более, напугать, да и чем тут пугать, меня и дома-то не было, когда все случилось, даже доказывать свою непричастность не пришлось, и полицейским меня тогда было жалко, я точно помню, хотя на самом деле не помню почти ничего, и хорошо, и правильно, зачем что-то помнить, это было давно и прошло, прошло.
Думала, что успокоилась, однако доехав до перекрестка, повернула не налево, как всегда, на работу, а направо, словно собралась ехать в отделение полиции, куда ее отвезли в тот вечер заполнять какие-то нелепые, бесконечно длинные протоколы, и это было огромное облегчение, гораздо лучше, чем оставаться дома одной. И краснолицый здоровяк, между прочим, вел себя тогда вполне деликатно, все больше помалкивал, отводил глаза; правда, в отличие от коллег, особо не утешал. Но он и не обязан. Никто никого не обязан утешать.
Развернулась, конечно, на следующем перекрестке. И поехала на работу. И даже не опоздала, совсем молодец.
Коллеги как сговорились, наперебой расспрашивали Ингриду, как она себя чувствует и все ли в порядке; даже шеф, особой чуткостью вроде бы не страдавший, посоветовал принимать витамины, напомнил о скорых пасхальных каникулах, а под конец, явно наслаждаясь собственным милосердием, объявил, что если дело совсем плохо, готов отпустить ее домой. Ингрида еле отбилась, в смысле, с трудом убедила начальство, что с ней все в порядке, но витамины – отличная идея, надо будет купить их и начать принимать. Поведение шефа ее почти напугало – это как же я, получается, выгляжу со стороны? Пошла в туалет, долго, придирчиво рассматривала себя в большом зеркале. Действительно не очень, вполне можно решить, будто заболела или всю ночь не спала. А ведь ничего страшного не случилось. То есть не только страшного, а вообще ничего не случилось.
Ни-че-го.
Однако вечером, подъезжая к дому, беззвучно молилась: господи, пожалуйста, пусть этого типа не будет во дворе. Молитва помогла, соседа и правда не было. Сегодня пронесло, а завтра – как бог даст.
Лешка, конечно, сразу заметил, что с Ингридой творится неладное. Еще бы он не заметил, если уж даже шефа проняло. Кинулся расспрашивать, что стряслось. Отмахнулась: да ничего особенного, просто устала, такой дурной, дерганый день, иногда бывает, сам знаешь, потом проходит, завтра все будет иначе, не о чем говорить.
Вроде бы поверил, но все равно косился встревоженно. Носился с ней весь вечер, как с захворавшим ребенком, закутал в плед, заварил чай с обильно разросшейся на подоконнике мелиссой, нажарил блинов, принес на большом подносе – сиди, ты устала, а у меня сегодня был легкий день, почти выходной. Включил ей «Доктора Кто», и сам вместо того, чтобы уткнуться в компьютер, смотрел за компанию, хотя не особо любил этот сериал. Ну, Лешка есть Лешка; не зря кто-то из его приятелей шутил, что на конкурсе самых добрых людей в мире Лешка занял бы второе место, потому что пропустил бы последнее задание, утешая не прошедших в финал. В очередной раз подумала: надо бы все-таки ему рассказать. Но сама знала, что на самом деле не надо. Потому что рассказывая про Йонку, слишком легко выдать себя. Не стоит Лешке знать, что она любила Йонку – ладно, не больше жизни, почти как ее, а больше так никогда ни с кем не получится, того немногого, что осталось от ее сердца, просто не хватит на такую любовь.
