Вроде бы…
Собрался я с духом, Деву Святую помянул.
– Я… Узлы я развязал, Инесса. На платке которые…
– Знаю.
Веско так сказала, тяжело. Отвел я глаза.
– Слыхала я, Игнасио, что женщина в море – примета дурная. Я не стану вам дурной приметой…
– Как в том сонете? «Я стану в небе ангелом твоим!» – вспомнил я.
– Я не ангел, – внезапно улыбнулась она. – Игнасио, да что с вами?
И от той улыбки словно завеса с глаз упала. Ну и глупости в башке моей бродят!
– Начо! Начо! Фу-ты!
Даже дернуло меня от голоса знакомого. Ну, собирается компания!
– Ай, Начо, ай, Начо Белый, Начо глупый! – Валенсийка. Ну, привязалась!
Серой тенью метнулась ко мне плясунья. Метнулась – замерла:
– Зачем ты здесь, глупый Начо? Знают они, где ты! Эрмандада сюда спешит, коней не жалеет. Уходи, уходи скорей!
– А тебе что за радость? – не выдержал я. – Выпустили – так уматывай подальше. Может, и успеешь.
А сам на каравеллу взглянул. Готовы? Нет, все еще воду черпают!
Покачала головой Костанса, губами дрогнула:
– По одной жизни у нас оставалось, Начо-мачо! У тебя одна, да и у меня тоже. Говорила я – злоба к смерти только ведет. Отпустили меня – да только не уйти уже.
Совсем отпустили цыганку глупую, ай, отпустили – да только не выпустили! Ведь не простила я тебя, мачо, не смогла. Убежишь, думала, а я тебя снова найду, выдам – и себя выкуплю. Ай, дурная была!
Усмехнулась плясунья, на Инессу поглядела:
– Ай, сеньорита, сеньорита важная! Вот кто Начо Белого приворожил! Постой-ка…
Дернулась рука – ладонью вверх. Дернулась, замерла.
– Так ведь… Вы же мертвая были, сеньорита! Мертвая! А теперь – живая вроде. Ай, колдуны, ай, ворожбиты!
Переглянулись мы с Инессой.
И снова улыбнулась лобастая, да только мне не до смеху стало. Оно бы, конечно, хорошо посмеяться. Не над плясуньей стриженой – чего с цыганки дурной взять? Над самим собою. Вот ведь выдумал, глупый Начо, сам себя застращал – призрак, тень, грехи смертные! Обычная девчонка, из благородных, правда, так у каждого, между прочим, свои недостатки бывают. А что некрасивая или там пышности никакой, так нагляделся я на этих красивых, с пышностью!
…И только краешком, в закоулочке самом – платок! Развязал я узлы. Развязал – и что?
Махнула рукой Костанса Валенсийка, отвернулась, на реку, от дождя мутную, поглядела:
– Да все равно уже теперь. Ошиблась я, мачо. Отпустили меня – да не выпустили, не иначе знали, где искать тебя, беглого! Не нужна им Валенсийка оказалась…
Дернула цыганка плечами – словно мороз ударил. Да и мне почему-то холодно стало.
– Видно, и вправду, мачо, – нельзя смерти другому желать. Пожелаешь – к тебе самому и прилетит, ай, прилетит. А ты уходи, уходи, Начо, ищут тебя, сюда скачут. Не хочу, чтоб ты умер, уходи. Со смертью даже вражда кончается… Уходи!
Обернулась, на нас с Инессой взглянула…
– Прощай, Белый Начо!
И словно туманом лицо подернулось. Словно кто тряпкой мокрой по известке мазнул. Мазнул – стер, одна тень осталась.
– Прощай! – шепнула тень.
И нет ее! Только сумрак серый.
Вытер я пот холодный со лба – понял. Бежал я, вот и не нужна стала плясунья. Отпустили ее – туманом над рекой утренней.
Отпустили – не выпустили.
– Господь милостив, – негромко проговорила Инесса. – Не оставит Он – ни ее, ни нас…
Очнулся я, вновь рукой по лбу провел. Не время о призраках да о платках с узлами думать. И о всем прочем непонятном – тоже не время!
Топот!
Сквозь сумрак предрассветный, сквозь мглу сырую. Пока еще далеко, где-то возле моста Тринадцати Лодок.
…То есть и не так далеко уже. Бьют копыта в землю мокрую.
Эрмандада!
– Эй, шкипер! – заорал я. – Герре ван дер Грааф! Бросайте все, уходим! Да скорее, скорее!…
– Я-а! Я-а! – бодро отозвался бурдюк. – Эй, парни, ставь трео, бонеты ставь! Бьистро! Бьистро!
Не успели. То есть успели почти, воробьиного клюва не хватило. Уже и якорь подняли (не просто так – под псалом), и сходни убирать принялись…
Вот они!
С двух сторон, с двух боков – от моста (этих я и слыхал) да с севера, где Башня Золотая. В шлемах темных, в кольчугах.
Давненько не виделись!
Эх, не успел дон Фонсека орлов этих из Севильи подальше услать! Или не собирался даже?
– Стоять! Именем Святейшего Трибунала!
Первые уже спешились, к трапу волками кинулись. Другие арбалеты с седел сняли, к плечам вскинули. А вот и аркебуза фитилем дымит…
– Стоять!!!
Посмотрел я на Дона Саладо. Улыбнулся мне рыцарь, к сходням шагнул. Оттолкнул я его, калечного, к поясу потянулся – пусто! Без даги остался ты, Начо!
Ох, и вовремя!
– Не надо!
Не я сказал – сеньорита Инесса. Тихо сказала, твердо.
Улыбнулась.
Стала у борта, руку подняла:
– Их уже нет. Не бойтесь!
И как будто все исчезло —
Пристань, сходни, каравелла
И лихая Эрмандада,
В нас готовая вцепиться.
Черным камнем борт оделся,
Вниз земля ушла без звука.
Не корабль под нами – замок,
Окруженный тьмой ночною.
На донжоне, за зубцами,
В свете факелов неверном
Мы втроем – я, Дон Саладо
И лобастая Инесса.
На плечах моих – плащ белый,
Алый крест застыл у сердца.
А вокруг – не мавры, бесы —
Легионы легионов!
Обступили, обложили —
Не уйти и не отбиться.
Только слышу тихий голос,
Как тогда, у перекрестка:
«Их уж нет. Не бойся, рыцарь!
Я всегда с тобою буду!
Смерти нет для тех, кто верит,
Смерти нет для тех, кто любит!»
Отшатнулась бесов стая,
Стрелы замерли в полете —
И помчалась каравелла
По реке Гвадалквивиру,
По воде, от ливня мутной,
Прямо к морю-океану.
Смерти нет для тех, кто верит!
Смерти нет для тех, кто любит!
ХОРНАДА XL. О том, как прошли мы бар у Вальманрике
Очухался я, только когда Куло своего зловредного узрел. Тогда и понял: не сон, да и не бред тоже. Потому как больно у осла этого вид натуральный оказался. Грустный такой вид. Стоит на всех четырех, в доски вгруз, уши развесил – и даже сено не жует. Лежит перед ним охапка, а он только морду серую воротит.
