…Шлем, впрочем, никуда не делся – так и остался над ушами сверкать. А мне даже понравилось.
– Что же касаемо тебя, Начо, то не иначе недоразумение тут некое вышло. Ибо обошлись с тобою, как с человеком роду худого, с коим и церемониться не след. Но пояснил я, что род твой искони дворянский и не простолюдин ты, а мой верный эскудеро, которому славным рыцарем быть предназначено. А нужен ты, как мне пояснили, поелику лекари здешние присутствие твое полезным почитают ради здравия моего…
И вновь я спорить не стал – да и слушать начал вполуха. Лекари себе – и лекари. Не режут они дядьку моего – вот и славно, а так пусть лечат, хоть в апарисиевом масле купают. А у самого мыслишки уже совсем о другом. Я ведь снова ночь почти не спал. Смотрел, слушал… мозги напрягал.
– И что дивно, Начо, стал расспрашивать меня лекарь про самые удивительные случаи в жизни моей. А еще более странно, о тебе вопросы стал задавать, не было ли с тобой происшествий неких удивительных…
– Что? – очнулся я. – Удивительных, говорите? Оглянулся я, схватил моего рыцаря под ручку, к скамеечке каменной поволок – в самом теньке скамеечка.
Усадил.
– То есть, Дон Саладо, спрашивали вас о том же, что и дон Хорхе, так?
Оказалось, так. Внимательный лекарь попался – про всю жизнь моего идальго выслушал. Тот, однако, благородство проявил – про себя рассказал, не утаил ничего, а обо мне говорить отказался.
– А какой лекарь? – не отстаю я. – Один из этих?
И на соседнюю скамеечку киваю. А на скамеечке той школяры бородатые восседают – с книжками да в окулярах. Они в сад каждое утро выходят – тоже мозги проветрить. На этот раз их целых четверо оказалось.
Прищурил Дон Саладо глаза свои близорукие, качнул шлемом:
– Отнюдь, Начо. Лекарь тот старше был, и виду благородного, и одет иначе совсем. Забыл же я тебе сказать, что оный лекарь отчего-то ночью приходил, как стемнело совсем…
Почесал я затылок – не помогло. Странные дела тут ночью деются. К дядьке моему лекарь неведомый приходит, Адонис, бедняга, невесть куда шляется, а по саду дуэнья в платье черном до пят бродить начинает.
…Снова появилась! Она появилась – а собаки сгинули. До утра ходила – то тут мелькнет, то там. Рассмотрел я ее, благо луна светила ярко. Крепкая такая, плечистая, на черном платье – воротник кружевной, широкий. А ходит быстро, резко – прямо как ее сиятельство. Может, и вправду дуэнья? С бессонницей, стало быть?
Хотел я рыцаря моего про все это спросить, но решил по-другому начать. Только как начать, чтоб не обиделся?
– А не видели ли вы тут, рыцарь, чего-нибудь странного? Ну, великана там, дракона?
Хотел про василиска добавить – осекся. Задумался Дон Саладо, бороду-мочалку огладил:
– Увы, Начо! Не видел я всех сих чудищ мерзких, так что не удастся мне защитить этот славный замок и тем совершить подвиг великий. Но скажу тебе иное. Не заметил ли ты, Начо, что каждую ночь небо над замком этим отнюдь не черное, но почти белое, ибо исходит от дома некое свечение? Даже луна меркнет, и звезды не видны совсем.
Как?!
Решил я Дона Саладо обо всем этом поподробнее расспросить, да не вышло. Подошли к нам мавры, поклон изобразили – и прости-прощай, рыцарь!
Увели!
Увели, меня одного оставили – думать. И как прикажете дядьку этого понимать? То ли померещилось ему, как с тем василиском, то ли…
А мне и самому ночью не по себе было. Прилягу, глаза закрою – и словно зовет кто-то. Негромко так, настойчиво. Слов не слышно, и голос не разобрать, но ясно – зовет. И вроде не просто зовет, а как бы чего обещает. Сладкое такое, душевное.
…А булавка на рубахе моей словно свинцом наливается. Я ведь рубаху теперь не снимаю, даже ночью – о петелечке волосяной помню. Ведь петелечка, дрянь этакая, все что угодно означать может. Схватил я золото – и попался. Зацепили, одним словом, душу мою грешную, и теперь могут в свое удовольствие ею распоряжаться.
Или не могут все же? Зовут меня – а я не иду. А не в булавке ли дело? Если так, спасибо сеньорите Инессе!
Ее, Инессу, я каждый день вспоминал, и как пела она, и вообще. Вот ведь дела! Или я с девицами общения не имел? Вроде не урод последний, и деньга за поясом порою звенит. Да и без денег бывало. А тут – и некрасивая вроде, и мне уж совсем не ровня, и видел ее всего ничего.
Без всякой петелечки зацепила!
Только что сейчас об этом думать? Вот выберусь (то есть не вот, а если), справлю на золотишко свое, честно заработанное, платье новое сукна флорентийского, а еще лучше – шелка венецианского. И в гости завалюсь!
…Если, конечно, стоит еще замок этот, Анкора. Вот ведь непонятка! Все мы трое его видели, и булавка на месте, и платок с узлами на месте, при мне. А как же тени? Или ошибся я, свет там неяркий был, вот и тень не заметил?
А стражники, те, что из Эрмандады Святой, могли все и перепутать. Разрушили Анкору мавры, а родичи старого сеньора Хорхе снова замок отстроили, соседям не доложились. Все так, но отчего-то привиделось: еду я дорогой знакомой, вот и камень у перекрестка торчит, а дальше, вместо замка – пустота.
Даже передернуло меня от таких мыслей, даже морозом ударило!
Ну, мысли я эти прогнал, потому как не время об этом мозги сушить. Иные есть заботы. Тем более меня как раз из сада попросили. Обратно, в комнату.
А у меня и там дела есть!
– Благодарю вас, сеньор Гевара! Знаете, в вашем присутствии мне становится легче.
Бедняга Адонис уже и говорить не мог, шептал только. И вставал с трудом. Зато выть перестал. Лежал – прозрачный, словно и не здесь уже, и улыбался – жалобно так.
…После того как сеньор Пенья мне на руки прямо у двери свалился, кончились его гуляния. Раз-два из комнаты выйдет, в нужный чулан завернет – и назад.
Зато дурь вроде как проходить начала. И меня вспомнил, и о себе кое-что.
– Вы знаете, сеньор Гевара, я, кажется, ошибся. Стихов я никогда не слагал, хотя читать всегда любил и знаю их изрядно. Жаль, не могу вспомнить, чем я занимался и почему попал в это поместье. Раньше думалось, что привела меня сюда любовь, теперь же даже в этом стал я сомневаться.
– А сосед наш? – перебил я. – Тот, что в запертой комнате? С ним вы встречались, сеньор Пенья?
Не откликается тот, кто за дверью. Ночью голос подает, но не мне, а вроде как себе самому. И слова непонятные.
– Сосед? Какой сосед? – моргнул бедняга-Адонис. – А-а, понял! Увы, не помню. Хотя… Кажется, видел его. Бородатый, волосы седые, чуть ли не до плеч. Почему-то показалось мне, что он иудей. Может, одежда? Нет, не помню…
Уже кое-что. Ежели иудей, понятно, отчего молчит. То есть непонятно, но предположить можно. Разыскивают беднягу фратины из Супремы, вот он и притих. Лучше уж тут сидеть, чем в севильской тюрьме!
