А великаны ближе подступают, один уже за повод коня моего схватил…
– Начо! Парни, да это же Бланко! Начо Бланко! Ага, продрали глаза-то!
Набежали со всех сторон, схватили, стащили с коня. И – кулаками по спине.
– Начо! Да мы ж тебя уже похоронить успели. Уже и свечку за упокой поставили!
За плечи схватили, затрясли – аж в башке зазвенело.
– Живой! Парни, живой! Ну, Бланко! А мы уже думали…
– Эй-эй, сеньоры великаны! – строго заметил Дон Саладо, брови хмуря. – Или желаете вы нанести некий вред моему эскудеро?
– А как же! – в семь голосов отозвались великаны. – Всенепременно, ваша милость. Для начала напоим вас двоих до смерти…
Обошлось. Напоили бы, конечно, да у парней вина почти уже не осталось. С полудня они тут, за камнями, скучали, за дорогой следили. Так что по паре глотков нам всего и досталось. Глотнули – и дальше поехали.
…Застава здесь, одна из трех, что на суше. У моря тоже сторожат, но не в засаде, а в башнях каменных. Опасные тут места. С моря – мавры да пираты алжирские, и на земле они же – вкупе с Эрмандадой Святой.
Вильнула дорога в последний раз, взбежала на бугор…
– Извольте видеть, рыцарь! – кивнул я, руку вперед протягивая. – Это, стало быть, море. А это – Саара, тунцовые, ежели вы не против, промыслы.
Прищурился мой идальго, ладонью глаза от солнца закатного прикрыл. Я и сам смотрел, не отрываясь. До самого горизонта – море. Прямо как то, что снилось, только без барашков. Тихое оно сегодня. А на берегу – башни высокие камня темного (еще от мавров остались), да сараи дощатые, да палатки, да пристань. И паруса у берега – не сосчитать.
Те, что в море-океан выходят, в Палосе швартуются. Кто в море Средиземное – в Кадисе. А мы тут гнездо свили. Мы – Коста, Братство Береговое. Так что не только тунца здесь ловят.
…Но и тунца тоже. Вон, сетями весь берег завесили!
– Не бывал я еще в этих местах, Начо, – заметил Дон Саладо, изрядно осмотревшись. – Вижу, немало тут добрых кораблей, зреть которые весьма приятно. Однако же странно, что нет на них ни флагов, ни вымпелов…
Я только хмыкнул. Это сколько угодно. Какой надо – такой и поднимем. Не жалко!
– И куда же поедем мы, Начо? – продолжал славный идальго в некотором раздумье.
– Как куда? – удивился я. – К пристани, понятное дело. Там нас и встретят, и винца поднесут…
Встречал нас сам Калабриец – персоной собственной.
Крупная у него персона – сходни прогибаются. На башке, поверх лысины – платок красный, за широким поясом – ятаган, черная борода – кудряшками. А в глазах бесенята пляшут – веселые такие.
– Начо! Или не повесили тебя? Или веревки вздорожали?
Гаркнул – чаек ветром разнесло. Заржали кони, дернул мой Куло ушами. Ух, голосина!
– Или вздорожали, – согласился я, с коня спрыгивая. – А как тебя, Пабло, еще осьминоги не съели, такого толстого?
Нет покоя альгвазилам,
Верной страже королевской.
Мавры прячутся по бухтам,
Магомеда слезно молят.
Генуэзские галеры
Дни и ночи беспрестанно
Ходят вдоль Ривьеры Горной.
Всем забота, всем не спится —
Калабриец вышел в море,
Толстый Пабло Калабриец.
Двинет бровью – и шебеки
Полетят вперед по волнам,
На борту – лихие парни,
Трюмы все добром набиты.
Что заказано – доставим,
Хоть из самой Палестины
Гроб Христа везти придется.
Мы – народ по сути мирный,
Только лучше нас не трогать
И не гневать Калабрийца,
Потому что рыбы в море,
Как и люди, любят жрать!
Отхлопали мы друг друга по плечам, позубоскалили вволю (я брюхо его безразмерное помянул, он – масть мою белую). Отсмеялись. А потом Пабло серьезным таким сделался, брови свои густые насупил.
– Ну, пойдем!
Сделал я ручкой Дону Саладо, дабы не волновался он, и по сходням потопал – на нашу шебеку родную. Ее Калабриец особо любит, если сам в море идет – так только на ней.
Прошли на корму, спустились в его каюту.
– Ну, куда спрятал? Или не в штаны? Так снимай, чего ждешь?
А я и не улыбнулся даже. Кончились шутки. Развязал я пояс, вынул дату…
…Два способа есть, если в штанах чего-нибудь прячешь. Первый – ближе к поясу зашить, второй – там, где штанины сходятся. У пояса лучше, потому как альгвазилы и парни из Эрмандады второй способ хорошо выучили. Так что распорол я штаны как раз у пупка, что требуется, достал.
– Оно?
– Оно и есть.
«Оно» – обрывок пергамента, маленький такой. А по пергаменту – буквочки с циферками вперемешку чернилами несмываемыми. Это для пущей верности. Ежели, скажем, я с моста в речку свалюсь да намокну.
Засопел Калабриец, достал окуляры, на нос надел. Мало кто таким Пабло Толстяка видел. Потому как идут ему окуляры, словно козе седло. Но что поделаешь!
Долго читал, долго пальцами по буквам и цифрам водил. Наконец, выдохнул шумно, спрятал пергамент в сундук кованый.
И ключ спрятал – за пояс.
– Или не молодцы мы с тобою, Бланко?
Вот и все, и говорить больше нечего. Потому что языком трепать в таверне можно. А когда о делах – слова лишние только мешают.
…А если подумать! Ради этого пергамента с закорючками сотня парней головой рисковала. Сам Калабриец с ними в Италию ходил. А потом уже – моя забота: на телеги сгрузить, куда требуется, доставить. Ну, и вернуться – живым, с буквочками и циферками за поясом.
Вот так дела наши делаются.
Молча.
Поглядели мы друг на друга, усмехнулся Толстяк, другой сундук, тот, что побольше, открыл:
– Штаны себе подбери! Светишь задницей голой, ровно мавританка в гареме…
А я все думал, сейчас напиться или чуть погодя, уже в Севилье. Потому как одно дело сделал, а второе – нет еще. Выходило, что до Севильи все же потерпеть придется. Ну а там уж…
– Новостей много, Бланко, – проговорил Калабриец, тихо так, словно голос свой зычный на берегу оставил. – Пошли на воздух – расскажу…
Хорошо на палубе! По воде рябь мелкая – ветерок вечерний нагнал, чайки чуть ли не крыльями цепляют, и тихо-тихо так. Ребята, кроме вахтенных, конечно, на берегу, а тут пусто, смолой пахнет.
Самое место, чтобы о море поговорить. О том, кто куда ходил, чего в трюме привез, кому в чем удача вышла, кому, опять же, не повезло. И таких хватает: тут и стража береговая, и алжирцы, а теперь еще и турки все чаще к берегам нашим заглядывают. Да и венецианский лев озверел совсем – у всех островов галеры с галеасами стерегут, кого поймают – сразу на рею.
