Ну что за праздник, ежели кого-нибудь плетьми не отодрать? Как говорится, хоть и высекли, зато верхом славно прокатился. А такое уж точно пропускать – грех. Копья тростниковые – это для детишек больше.
Даже странно, ежели подумать. Казалось бы, нам, пикаро, от эшафотов этих бежать надо, не оглядываясь. Для нас же их и строят, досок не жалеют. А ведь не бежим, ни одного зрелища не пропускаем. Нрав такой у нас – веселый больно. Вроде как вызов бросаем – той самой старухе, которая с косой да с бритвой.
…Не только это, конечно. Для гато любой эшафот вроде как пещера с сокровищами. Людишки, что вокруг собираются, всякую осторожность теряют. Не до кошельков им. Я-то по кошелькам не мастер, но как парней не уважить?
Переглянулись – пошли. Посмеялись даже – будет кому-то на орехи!
…Не нам, в смысле.
Протолкались, пробились – и вовремя. Окружил народец эшафот – не пролезть. И пешие, и конные. А на эшафоте уже палач приплясывает, кнутом поигрывает (не плеть, однако, – кнут кожи сыромятной). Щелкнет – муху к помосту прихлопнет. Много их тут, мух. А палач их – бац! И нету мухи. Красиво это у него получается, душевно даже. И не только палач на помосте – жаровня тоже. Черная, углями дымится. Эге, значит, не только верхом катать станут. Кому-то и клеймо полагается – то самое, с гвоздем и буквой «S». Значит, до «доски» дело дошло.
Так что мухи всего лишь закуска. А вот и блюдо главное – волокут уже!
– Невиноваты-ы-ы-ый я-я-я-я! Не-е-е-е-евино-о-о-ова-а-аты-ы-ый!
Ну конечно! Невиноватый он! А кто виноватый?
И ведь даже не пикаро, сразу видать. Дрянь человечишка, корявый какой-то, мерзкий. Вопит, угрем извивается – в лапищах альгвазиловых.
– Невиноваты-ы-ый!
Грохнула толпа, за животики взялась. А братья-гато уже при деле. Смейтесь на здоровье, жители доброго города Севильи!
А вот сморчок в мантии, из судейских который. Грамотку развернул, к народу оборотился. Да только шумят, слышно плохо.
– …оную штуку бархату венецианского и продать хотел…
– Нея-я-я-я-я!
Дергается человечишка, рот раззявил, не иначе до небес докричаться думает. Да только толку-то!
– …свидетельствами уличен и сам сознался…
– Не сознавался-я-я! Били меня, признаться заставляли-и-и!
Хохочет народец, на палача поглядывает. А тот все с мухами разбирается. Пока что.
– …пятьдесят ударов полных, с размахом, да клеймо поставить, да на галеры королевские…
– Не винова-а-а-аты-ы-ый!
Хоть бы молчал! Сразу видно – не наш, не из настоящих, не с Ареналя…
– Эй, сеньоры!!! Гоже ли поступаете?!
Стихла толпа, осекся судейский, даже ворюга с раззявленным ртом замер. Больно уж голос серьезный был.
– Надлежит нам, сеньоры, по обычаю нашему кастильскому дело вершить!
Ушам своим не поверил. А обернулся – и глазам тоже.
Не может быть! Откуда?!
Моргнул я разок, затем еще, а после и понял – может. Одно дивно, откуда шлем такой?
…Потому как на Доне Саладо новый шлем блещет. Не тот шлем-бацинет с забралом, что я у его сиятельства позаимствовал, а салад, такой же, как прежде был, новый только. Блестит на солнышке, аж глазам больно, не иначе песком чистили.
А конек все тот же. И борода-мочалка прежняя.
…Эге, а копье откуда? Здоровенное такое!
– Разве не ведомо вам, сеньоры, что по обычаю, королем Родриго Старым признанному, негоже казнь вершить, ежели человек вины своей не признает?…
В стременах привстал, руку свою худую к небу поднял. А у меня руки, наоборот, опустились. И ведь сделать ничего нельзя! Был бы рядом, с коня стащил. Атак… Ох, плохо сейчас дядьке будет!
И действительно – зашевелились альгвазилы, сморчок-судейский насупился, пальцем старшого стражи подманил. Да и народ хмуриться начал. Такого зрелища лишают!
А рыцарю моему – хоть бы хны!
– Согласно же обычаю короля Родриго Старого, каждый вольный кастилец, сеньоры, вправе защитить свою честь ордалией, то есть судом Божьим, и в том препятствий ему чинить не след.
Окружили альгвазилы моего Дона Саладо. Зажмурил я глаза…
– Отчего же не поступить нам так и сейчас, добрые севильянцы?
Негромко ответил голос – женский, приятный такой. Но от голоса этого толпа в камень обратилась.
Поглядел я…
Она!
Рыжеволосая, на белом аргамаке, в платье черном с воротником высоким, серебряным…
Изабелла!
Слетели шапки, склонились головы, кое-кто на колено опустился – ежели место было, конечно.
– Вам же, сеньор, спасибо, что напомнили нам об обычаях наших славных, кастильских, блюсти кои есть наш непременный долг!
Ее Высочество Изабелла Трастамара улыбнуться изволила. Дону Саладо, рыцарю моему улыбнуться. Слетел идальго с коня, копье уронил, на колено бухнулся…
– Встаньте, сеньор, встаньте! А вы, сеньор ассистент, распорядитесь…
О чем да как – и слушать не стал. Локти сами собой заработали. Хорошо еще, толпа к помосту подалась, так что я мигом в месте нужном оказался.
– Ну, рыцарь!
Смотрю я на него – и чего делать, не знаю. То ли по шее двинуть, то ли обнять. А Дон Саладо… Цветет Дон Саладо, сияет.
– Вот видишь, Начо! Жива еще Старая Кастилия! Живы обычаи славные!
Стал я рядом, за руку идальго моего взял – на всякий случай. Жаль только, рот ему не заткнешь.
А у помоста – перемена. Ассистент королевский, сеньор Аугустино Перен, с коррехидором о чем-то шепчутся, с судейским, сморчок который…
– Не мог я, Начо, в праздности пребывать долее, ибо, знаю, ждут меня славные подвиги! А посему снарядили меня добрые великаны, что в Сааре обитают, и копье достали, и путь верный указали. Шлем же я сам обменял, хоть и с убытком некоторым…
Ну конечно!
А на помосте…
– Здесь ли маэсе Педро Барба, у коего упомянутый бархат исхищен был?
– Здесь, ваша милость. Вот он я!
Ого, крепкий парень этот маэсе. Ему бы не бархат кроить – сваи забивать!
– По обычаю короля Родриго Старого должно провести ордалию, сиречь суд Божий. Согласен ли ты, маэсе Педро Барба, выйти на бой с оружием добрым, чтобы обвинение доказать и правоту свою?…
Ах, вот оно что! Переглянулся народ, заулыбался. Хорошая мысль, однако. Не хуже корриды.
– Да с удовольствием, ваша милость. Вы только дубину мне дайте да место освободите, а я уж этого мерзавца так обработаю – ни на одну галеру не возьмут!
– А ты, Урреа-вор, прозвища не имеющий, согласен ли…
