Поглядел я искоса на сеньоров да сеньор, вокруг нас толпящихся. Не хмыкают – слушают!
То-то!
И снова – шепот в самое ухо:
– Уж не сеньор ли Фернандо де Рохас это? Славные стихи!
А ведь знакомое имя!
– Занят он, сеньор Фернандо, – не утерпел я. – Сонет пишет – чтобы ни гласных в нем, ни согласных не было. «Y-сонет» называется.
– А-а-а!…
Хотел я еще что-нибудь этакое ввернуть – про звукопись изящную…
И словно в спину толкнуло что-то! Толкнуло, морозом ударило. Налилась булавка свинцом, ворот вниз потянула.
Оглянулся – арка темная, та самая, куда я нырять собирался. И веер – знакомый такой.
По вееру я ее и узнал – не по лицу…
Колдун, ужасный видом, тем замком завладел,
Личину благородную из хитрости надел,
Служили ему духи, и чудища служили,
И множество людей они из злобы погубили.
Хотел колдун проклятый всем миром править сам
Посредством заклинаний и черных пентаграмм,
И кровь бедняг безвинных была ему нужна,
Чтоб легче совершать во тьме постыдные дела.
Лихие сарацины тот замок охраняли,
И беды своей злобой они преумножали,
А в мрачном подземелье копилась Вражья Сила,
И Стража Букв безбожная те мерзости хранила.
Молча стояла ее сиятельство маркиза де Кордова – в платье знакомом черном, в воротнике высоком, нитями серебряными шитом, в перчатках кожи тонкой. Стояла, слушала, пальцами длинными веер сжимала.
Поднял я руку – перекреститься.
Усмехнулась, кивнула – узнала, видать…
Так и не перекрестился. Отвернулся, на Дона Саладо поглядел. Разошелся мой рыцарь, бороду-мочалку распушил, на весь двор гремит-вещает:
И вот уж воспылали огни со всех сторон,
Послышался из мрака могильный тяжкий стон,
Читал колдун проклятый без счету заклинанья,
Чтоб души грешные обречь на вечные страданья.
И, глядя в пламень адский, колдун предался смеху.
Вскричал: «Для Бафомета устрою я потеху!
Пусть рыцаря возьмет он и в ад отправит свой,
А ты, мальчишка, убегай, пока еще живой!»
А у меня руки-ноги заледенели, как тогда, среди кругов горящих. Пришла, ее сиятельство, не побоялась! А чего ей бояться, ежели подумать? Как говорит сеньор архидьякон, «державное дело».
Не выдержал, вновь оглянулся – никого. Только тень черная.
Никак мерещиться уже начало, Бланко?
Хорошо Дону Саладо! Он уже победу готов праздновать.
Однако ж эскудеро не струсил, не бежал,
И рыцарь ему руку среди огня пожал,
Шепнул, в удачу веря: «Исчезнет вражья стая.
Помогут нам Господь Христос и Дева Пресвятая!»
И вот в огонь шагнули, вдвоем – к руке рука,
Им выпала дорога страшна и нелегка.
Но воссиял свет горний средь каменной могилы,
И расступились в ужасе вассалов Ада силы.
Конец, признаться, прослушал – не до того мне было. По сторонам смотрел, головой крутил – нет ее, маркизы Беатрисы Марии Селестины Анны, словно и вправду померещилось.
…Или это Дон Саладо стихами своими ее сиятельство вызвал – из самого ада?
Долго важные вельможи
Нас домой не отпускали,
Все хвалили и хвалили:
«Хороша у вас поэма,
Не писали так в Кастилье
Со времен Компеадора!
Не иначе в Саламанке
Вы риторику читали?»
И над герцогом трунили:
«Обманул всех нас Медина,
Обещал шута представить,
А позвал сюда пиита!»
А потом и рассудили:
«Разыграл поэт нас тоже.
Шлем напялил он для смеху.
Глянешь: точно Дон Саладо!»
А как вышли мы из дома,
Кто-то вдруг сказал негромко:
«Правду нам стихи сказали:
Разыгралась вражья сила!
Иль не видели,сеньоры,
Вы маркизу де Кордова?
Вот ведь совесть потеряла!
Десять лет, как схоронили,
А приходит – словно звали!»
«Быть не может!» – кто-то хмыкнул,
А другой ответил: «Верно!
Кол осиновый не вбили —
Вот и шляется по свету!»
ХОРНАДА XXX. О том, как погубил я свою удачу
Ох, и не люблю же я плотников! Ну, совсем не люблю. И дерева пиленого запах, и стружки, а уж если смолой потянуло! И удивительного в том нет ничего – кто эшафоты строит, скажите на милость? А виселицы из чего срублены?
Вот то-то и оно!
Не люблю – по раздельности даже. А тут – все сразу: и дерево свежеструганое, и стружки под ногами, и смолой несет – видать, сосны не пожалели. И деться некуда – пришел и сиди. Как на том бочонке из-под солонины. Или опять же – на сундучке.
Мудрено понять дона Фонсеку, архидьякона бритого. Мудрено – но можно. Ждал я, что следующим вечером мне в знакомый подвал идти доведется – тот, что в Башне Золотой. И не ошибся, между прочим – прислал падре Хуан мальчонку из хора соборного с приглашением.
…Не с запиской, конечно. Мараведи мне передали, вроде как должок от кого. Приметный мараведи – с дыркой. А на словах – другое совсем. Вот из-за этого другого я сюда и попал, на площадь у Хиральды. Стружки свежие нюхать.
Нюхаю. Нюхаю, по сторонам поглядываю. А много же народу собралось! Все помосты свежесрубленные заполнили (только-только плотники отстарались, даже стружки не убрали), даром что Хиральда всего час назад заутреню отзвонила. И не просто собралось – основательно. Кто сыр с хлебом захватил, кто окорок целый, а кто и винишко притащил – прямо в бутыли кожаной. Потому как сидеть долго придется. Акт Веры – это даже не коррида. Утром начнется – и до ночи самой.
А вот и «бом!». Даже не «бом!» – «бом-м-м-м!».
Хиральда!
В общем, понял я его, дона Фонсеку. Велел он мне на
Акт Веры пожаловать, дабы не забывался Белый Начо. Поглядел чтобы, память прочистил. Вот и пришел я – куда деваться-то? Сам пришел – не звать же сюда Дона Саладо!
…Лучше бы падре Хуан и в самом деле меня в склеп с мертвяками кликнул!
Бом-м-м-м-м!
Зашумело, волной по толпе побежало. Вскочили добрые севильянцы, шеи выставили, глаза выпятили.
Королева! Она! На троне, помосте высоком, что справа от собора, там, где галерея Градас начинается. Не одна, понятно, – свита весь помост заполнила, от камней и золота глаза режет. А кто именно там – не разглядеть, далековато все же. Вроде бы митра золотая с троном рядом – не иначе сам архиепископ там.
А где ему еще быть, архиепископу? Акт Веры!
Бом-м-м-м-м! Бом-м-м-м-м!
Начали!
