Перелистал я бумаги, взглянул наугад:
«… верные свидетели подтвердили. А говорил еще его сиятельство, что при Оле-Всесожжении должно гибнуть праведникам из числа иудеев, а также выкрестов, тайно Закон Моисеев чтущих, потому как лучше части народа погибнуть, чем народу всему. Гибель же праведников иудейских жертвой Богу станет и в скорости возвышению иудеев послужит, кастильцы же, руки кровью невинных запятнавшие, всеконечно пропадут…»
Схватился я за голову – бедная моя голова! Чего же это творится?
– Так… Так вы будете читать, сеньо-ор Гевара?
Еще и хмырь этот! Не иначе из угла выбрался.
– Буду, – вздохнул я. – Убедили!
Скверный почерк – не пробиться,
Как тюремные решетки,
А за ними – смерть и муки,
Чернокнижие и подлость.
Эх, сиятельство Кордова,
Вот где встретиться пришлось нам —
Не у вас, средь мандаринов,
А в Святейшем Трибунале!
Жаль, вы только на бумаге,
Жаль, не ваши пятки жарят,
И не донье Беатрисе
Кипяток вливают в чрево,
Чтоб обгадилась сеньора!
Только что ж это выходит?
Вы мне – враг, Супреме – тоже,
Кто же друг тогда твой, Начо?
Вот уж кого не думал увидеть вскорости, так это фра Луне. Живого, ухмыляющегося.
– Надумал ли, сын мой? Станешь ли каяться? Словно и не было ничего! И горбун тут же, и бумаги на скатерке разложены.
…А у меня перед глазами – тоже бумаги. Те, что прочитать довелось. Жаль, в башке утрясти все не дали – сразу в подвал знакомый притащили. К жерди этой.
– Кайся, сын мой. Кайся! Повергни грехи свои к подножию Церкви нашей!
Не кричит, не скрипит – мурлыкает. Мурлыкает – улыбается.
– А чтобы тебе, Гевара, проще каяться было, покажу я кое-что. Узнаешь ли печать эту?
Подошел я поближе, взглянул. Знакомая печать, верно. Ее Высочества печать. И грамотка на бумаге приметной – при дворе на подобной пишут. Показывал мне падре Хуан хартии такие – и не одну даже.
Подмигнула жердь, языком прицокнула:
– А не прочитать ли тебе, сын мой? «Известно всем, что разбойник морской Игнасио Гевара, прозываемый также Бланко и Астурийцем, гнусные преступления свершил, именно же: разбой морской, властям королевским сопротивление, товаров противозаконный ввоз в Кастилию, равно как в Арагон. Недавно же совершил он гнусное убиение подданной нашей Костансы-цыганки, прозываемой Валенсийка…»
Замолчал фра Луне, на меня покосился. Понял ли, мол, Начо?
А чего же не понять? Вот и чернокосая им сгодилась.
…А ведь подумать ежели – жалко девку все же!
– «Пуще же всего виновен означенный Гевара в измене державной. И вины его эти твердо доведены свидетельствами многими. А посему приговорить означенного Гевару…»
И снова не спешит жердь, на меня смотрит. Угадай, мол, означенный Гевара, к чему?
Сцепил я зубы, усмехнулся. И в самом деле, к чему? Не к церковному же покаянию.
…И не к плахе даже. Четвертованием пахнет.
– «А посему приговорить означенного Гевару к колесованию…»
Не угадал, выходит!
– «…конечности же и голову отсечь, после чего с надписями подобающими на позорище всеобщее выставить. Голову – у ворот Хересских, руку левую – у ворот Трианских…»
Ох, и обидно же мне стало! Не за конечности мои бедные – за фра Луне. Он-то чему радуется? Неужели падре Хуан де Фонсека слабину дал? Или скрыли от сеньора архидьякона, чего я тут наговорил?
– Так что вместе нам, сын мой, страдать придется! Ах, вот оно что!
Не выдержал я – расхохотался. Не ошибся, значит! Покачал головой фра Луне – укоризненно этак:
– Нехорошо, Гевара, ой, нехорошо! Да только за меня Церковь заступится, Трибунал Священный, смекаешь? Клириков за измену не казнят, за ересь только. Ну, отправят меня в монастырь дальний, ну, запрут на год, много – на два, чтоб не разболтал кому по глупости тайны эти. А ты?
Тут мне смеяться и расхотелось. А ведь и вправду! Вот сволочи неприкасаемые!
Но ведь чего интересно? Вчера до смерти перепугался он, фра Луне, а сегодня розой майской цветет. Не иначе успокоил кто!
…Цветет-то он цветет, но только голос подрагивает. Чуток самый – но заметно. Видать, не все так просто. Не простили, видать, пообещали только.
Неужто поверил, жердь глупая?
– А ты, Гевара? Чему радуешься? Час-другой на колесе-и свободен? Э-э, нет, не выпустим мы тебя отсюда! Еретик ты, сын мой, зломерзкий еретик. Так что готовься каяться, Гевара! А не захочешь – поможем…
Отсмеялась жердь – прямо в глаза мне поглядела. Плохо так!
– Не ты, сын мой, меня за собой потащишь – я тебя поволоку. По кочкам да по камешкам!…
Повернулся он к горбуну, а тот уже наготове – бумаженцию держит.
Ох, и тошно мне уже от хартий этих!
– Хулил ты, Гевара, Трибунал Священный, нас, служителей скромных божьих, словами непотребными именовал. Грех это, сын мой! За иудеев да марранов-выкрестов заступался – и это грех. На учителя своего лжесвященника Рикардо Переса не донес…
Сцепил я зубы, отвернулся. Раскопали! Все раскопали, гады! Даже падре Рикардо в могиле его неведомой не забыли.
– А вот и посвежее грехи. Спознался ты, Гевара, с суккубом мерзким, что обличье некой сеньоры принял, и говорил с ним, и общался всяко…
Эх, и взяло тут меня зло! Взяло – к роже этой гнусной кинуло.
– Я общался? Я?! Да она же сама, маркиза де Кордова…
Осекся – понял. Да только поздно – оскалил фра Луне зубы, горбуну кивнул:
– Признался! Пишите, брат, пишите, не отвертится грешник. А ты кайся, Гевара, хуже не станет. Значит, не с одним суккубом знался, а? Я ведь не об ее сиятельстве говорил. Побывал ты со знакомцем твоим, что именует себя Доном Саладо, в замке колдовском, Анкорой называемом. И общался там с душами проклятыми, неупокоенными. После чего вызвал ты способом зломерзким колдовским суккуба, обличье сеньориты Инессы Новерадо принявшего, что в года давние жизни себя лишила…
И снова – будто не со мною это. Будто не мне об Инессе жердь эта вещает.
Кто же разболтал, а? То ли священник лысый, то ли парни в Сааре. Значит, теперь и до идальго моего калечного доберутся!
…Выходит, нет никакого замка? Не отстраивали его родичи старого дона Хорхе, не уезжал сеньор Новерадо из Вальядолида…
Закрыл я глаза. Нет, ерунда, опять ловят. Сперва на словах, теперь – на грехах.
Не верить! Ничему в стенах этих проклятых верить нельзя!
…Но ведь о маркизе де Кордова я, выходит, как поверил? А как не поверить было?
