– А пусть, пусть сбивается, фра Луне! – не согласился громоздкий. – Откуда ему, разбойнику морскому, премудрости все знать? И слово «терафим» говорить не должно. Башка на стене – и все тут. А с дуэньей глиняной ты, Гевара, хорошо придумал. Услышат – не забудут, да и поймут сразу. Ну, кайся, кайся, не пропускай ничего!
– Погоди, фра Мартин! – перебила жердь. – Вот чего я подумал: про Олу, Всесожжение которое, пусть молчит. Ведь иначе чего выходит? Ежели иудеев-праведников сжигать – на иудейскую же пользу, то, получается, Супрема им, христопродавцам, помощь подает?
– И то верно, – набычился фра Мартин. – Как же обойти сие, фра Луне?
Задумались святые отцы, лысины принялись чесать.
…Ведь чего я на все это согласился? Пожить захотелось еще, понятно. Не отпустят, не помилуют – это ясно. А так – живой, и сегодня, и завтра. И послезавтра тоже. Это, значит, раз. Два, понятно, толстячок. Отпустить обещали, потому как бегство марранов злокозненных изобразить следует.
Только вот плохо, что «уплывут», а не «доплывут».
А три – это, само собой, их сиятельства. Думал ли я, что поквитаюсь? Не своими, понятно, руками, так ведь и он, маркиз де Кордова, самолично сеньора Пенью, Адониса бедного, не душил и голову ему не отрезал. А марран ли он, дон Федерико, нет ли – какая мне разница?
Подло все это, конечно, да куда деваться? Да и не рыцарь я – пикаро, а пикаро только своих сдавать не должен. Вот ежели бы и вправду в рыцари меня бы посвятили!…
А это уже четыре, стало быть. О Доне Саладо забудут – хотя бы на пару деньков. А он тем временем им парусом помашет.
А может, и не четыре это, а как раз первое самое?
– Значит, так, Гевара. Про Олу скажешь, но не про сожжение, а про убиение, понял? Убиение невинных христиан, дабы злых духов ублажить. Чисто получится, как раз жертвоприношение. Понял?
Пожал я плечами – понял, конечно.
Выдумщики они, святые отцы, куда там бакалавру в окулярах! Да только они над мелочами стараются. Все главное мне Он, Тот, что из тени черной появился, обсказал. Слаба, мол, Ее Высочество, слишком много о Кастилии думает. О Кастилии – а не о вере христианской. Потому и марранов прикармливает, потому и его сиятельство Кордову не трогает.
А особенно Ему, Тени этой ночной, народ наш кастильский не по душе. Добрый очень народ! Добрый – и свободу слишком любит.
И верно ведь – и про народ, и про Ее Высочество. То-то падре Хуан де Фонсека молчать мне велел. Нужны им, королевским советчикам, Кебальо-всевидящие, чтобы до земель далеких доплыть, и щит – Ола проклятая – против Ангелов Наказания требуется. Значит, переубедить Ее Высочество следует, да и народу мозги вправить. А чем, как не заговором супротив Кастилии нашей? Даже выдумывать особо не приходится, все правда почти: и его сиятельства делишки, и падре Хуана заботы.
Выходит, я и сеньору архидьякону фитиль вставлю? И то славно! Знать бы только, за какие грехи отвечать придется? Чего заговорщики проклятые удумали? То ли Арсенал севильский подпалить, то ли хуже чего.
…А если и вправду – хуже? Кем же я стану тогда? Ведь если с его сиятельством ясность полная, то чем передо мною вице-канцлер де Кабальеро провинился? А Исаак Абоаб этот? Может, и злодеи они, маркизу под стать. А нет ежели?
– Теперь вот чего, Гевара. Пытать станут – повторяй одно и то же, быстро отвянут. Потому как не один ты такой говорливый будешь. Понял?
Застряло в горле у меня винишко хересское (снова угостили – не жалко им). Легко этой жерди советы подавать. Его бы на лестницу-чудесницу!
– Не боись! Не боись! – подхватил фра Мартин, лапищей своей меня по плечу хлопая. – Может, и не будут пытать. На колени бухнись, ори, что, мол, совесть заела, молчать не могу…
– И поклянись! Поклянись, сын мой! – вставила жердь, руку худую вверх вздымая. – Иисусом Христом поклянись, Девой Пречистой, Крест, стало быть, Святой поцелуй, душу свою бессмертную в заклад поставь. Понял ли?
Многому меня в Супреме этой проклятой научить успели, да только не такому. Перекрестился я даже. Или вправду в Пасть Адову попал?
– Вы чего, отцы святые? Или сицилийцы вы? Или в Бога не верите?
Думал – ругаться станут. Или смеяться. Или в ухо двинут, как падре Хуан.
Не стали, не двинули. Переглянулись, со значением так.
– Глуп он еще, правда, фра Мартин?
– Правда, фра Луне!
Вздохнул фра Мартин, меня, неразумного, жалея.
– Ты, Гевара, учиться должен. Выучишься – дольше проживешь. Первое дело, не просто поклясться, а со словом секретным…
– Клясться будешь, – затараторила жердь, – после каждой клятвы повторяй – про себя, не слышно чтобы было: «Сие правда, которую мне Церковь Святая сказать велит». Вот и не будет на тебе греха. А Церковь, еретик ты этакий, всякий грех с тебя снимет. Даже то, что ты с суккубами, паршивец, якшался! Понял ли?
Почесал фра Луне подбородок свой небритый, усмехнулся – мерзко так. Ну тут уж не выдержал я. Меня невесть чем попрекают – а сами? Учат, как целование крестное обойти?
В одном правы – учиться надо. Так ведь выучили уже кой-чему!
– А не докажете! Не с суккубом я общался, а с сеньоритой знакомой. А то, что ее Новерадо кличут, так мало ли фамилий?
…Про то, что иное у лобастой прозвище, говорить, понятно, не стал. Еще искать примутся!
– А пытать станем? – улыбнулся фра Мартин. Просто так улыбнулся, без злобы. Хочешь, мол, поиграть, Начо, так мы не против.
– А смолчу? – не сдавался я. – Язык прикушу? Да к тому же, отцы святые, Новерадо – герой, вроде Сида Компеадора. Такое и Трибунал слушать не станет.
– А платок! Платок! – возопила жердь, с табурета вскакивая. – Оный платок шелковый, о коем поведал Трибуналу падре Америго из храма Святой Агнессы. При свидетелях изъяли!…
…Лысый который, падре. А ведь нашли! Хорошо, что я про булавку с камешками смолчал. На месте булавка.
– Какой такой платок? – поразился я. – Мало ли платков шелковых? Узлы где, фра Луне? А то станут меня пытать, так я признаюсь, что исподнее ваше с бесовой бабушки снято, потому как вы с нею по пятницам балуетесь!
– Умный какой, да? – вздохнул фра Луне. – Правда?
– Нет, неправда, – покачал головой лысой фра Мартин. – Мыслишь ты верно, Гевара, да только учти – обвинение любое вдвое и втрое уликами да показаниями подкрепляется. Есть у нас свидетель, что называл ты знакомую свою Инессой, а сеньор Кихада, спутник да подельщик твой, именовал ее сеньоритой Новерадо. И про Анкору-замок говорили вы.
Ох, и не понравилось мне это слово – «подельщик»!
– Понимаешь, Гевара, – продолжал громоздкий, словно и вправду учить меня вздумав. – Шпионить – одно, может, тут ты и мастер, врагов же выявлять – иное совсем. Уговаривать да на дыбу вздергивать – дело нужное, но не с этого начинать следует. Покажем ему, фра Луне?
