– Отчего бы не показать, фра Мартин, – согласилась жердь. – Пусть не думает, что нас он, братьев смиренных, умнее. А то начал мне он байки травить про то, как монахиню пользовал да священника в зернь обыграл. Ведь в чем случай твой, Гевара? А в том, что особый он. Полезный ты для нас человек, да только падре Хуану служил, а не Трибуналу Святейшему. Хорошо служил, собака ты этакая, трудно на тебя раскопать чего было!
– А ведь и вправду трудно, – кивнул громоздкий. – А как такого расколоть, а? А так расколоть – человечка найти верного, чтобы послужил нам не за страх – за совесть. Ну, пошли, что ли?
Взяли меня под ручки белые, встряхнули.
Повели.
И что интересно? Вроде бы снаружи монастырь этот маленький совсем, а внутри – собора севильского поболее. И туда коридор, и сюда коридор. Темно всюду, страшно. И людей – никого, даже фратин поганых. Куда только подевались?
Долго шли – вниз, вверх, снова вниз. Думал – в подвал, где селды, ан нет. Открылась дверь железная, а за нею вроде как дворик. Патио почти, только без львов и мандаринов. Камень под ногами да стены, да небо горячее сверху.
Даже зажмурился я с отвычки. Это после свечей-то!
– Ну, пошел! Назад запросишься, в дверь стучи. А как поймешь, помысли, Гевара, все ли тебе показали мы – или краешек только…
Толкнули вперед – чуть не упал. Хлопнула дверь за спиной, засовом крякнула.
Разлепил глаза – не видно!
Только маревом колышет,
Словно в небе – Кемадеро.
А как слезы стер ладонью,
Поглядел – один лишь камень
С четырех боков да снизу,
А над камнем – небо крышей.
А в углу, где тень сбежалась,
Вроде тряпку кто-то бросил,
Мешковину краски серой,
Не захочешь – не заметишь.
Подойти хотел я ближе,
Глядь, а тряпка шевельнулась,
Шевельнулась, вниз скользнула,
А под тряпкой – бритый череп,
И глаза на черепушке
На меня глядят-моргают.
Удивиться не успел я,
Слышу. «Здравствуй, Белый Начо!
Значит, померли мы оба,
Ежли встретиться пришлось?»
Не стал я отвечать – рядом присел, отвернулся. Плохо глядеть на нее было, на Костансу Валенсийку. Словно и вправду – мертвяка встретил.
И тут засмеялась она – страшненько так:
– Ай, Начо, ай, принц Белый! Ну, чей верх нынче?
– Оно и видно, – огрызнулся я. – Косы куда девала? И снова смех – злобный, радостный.
– Так я ими тебя и удавила. Горячка у меня начиналась, как ты меня подрезал, вот и сбрили. Ничего, отрастет! Все жизни на тебя потратила, одна осталась. Эту – не хочу уже, себе оставлю!
– Ты чего, дура, отсюда выбраться мыслишь? – поразился я. – Лучше бы тебе и вправду у Башни Золотой помереть!
– Ой, не лучше, Начо-мачо!
Застонала, приподнялась, на руку худую опираясь. Хотел я помочь – зашипела, скривилась.
– Давно ли им подмахиваешь, подстилка поганая?
– Подмахиваю? – дернулась она. – Ишь, мачо, какие слова выбираешь! А сам чего до сих пор не помер, а? Жить хочешь? Вот и я хотела. Страшно помирать-то!
И вновь отвернулся я, чтобы взглядом не встречаться. А ведь и вправду – всем жить охота.
– Меня, Начо, полгода назад взяли. Они ведь не только иудеев и мавров едят, цыганами тоже не брезгуют. Хоть три креста надевай – все равно еретичкой останешься. Вздернули на дыбу, кипятком поить стали – про всех рассказала, не стерпела. И про тебя – как я, Костанса Валенсийка, тебя ненавижу. А они и обрадовались, сволочи. Жить, спрашивают, хочешь? А денежек? А из Кастилии проклятой уехать? А Начо-мачо своему отомстить?
Задохнулась, закашлялась, ладонь худую к груди приложила. А мне совсем худо сделалось. Не зря меня сюда притащили. Ведь что выходит? Костанса мне отомстить хотела, я – маркизу, его сиятельству булькающему…
…Как бишь она, плясунья чернокосая, толковала? Повесят, значит, меня, а ей оттого счастье привалит. Выходит, и у нее своя Ола? И у нее – и у меня?
– Дурак ты, Начо! Совсем дурак! Сообразить бы тебе, что никакая шлюха смелости не заимеет такого, как ты, альгвазилам сдавать. А мне деваться-то некуда!…
Покосился я на нее, на тряпку серую. А ведь и вправду зря поверил. Или решил, что цыганки храбрее прочих?
Сумела все-таки – встала, мешковину скинула, в одной сорочке осталась – грубой такой, какую монахини носят. Ох, и страшная же она стала – плясунья, что ветром меж столов носилась!
– Взять им надо тебя было, Начо-мачо, вот и примеривались, когда лучше – да на чем, чтоб даже падре Фонсека вступиться не смог. А я ведь не всегда в юбке ходила. Мальчишкой переоденусь, косу под шляпу спрячу – и за тобою, глядеть, как ты с барышнями всякими милуешься. А ты идешь, гордый такой, не замечаешь… А теперь мы оба с тобою – мертвые. У тебя – приговор, а меня уже, говорят, и на кладбище отнесли, и в книгу церковную записали. Да только дважды не хоронят, Начо! Выживу я, воскресну. А ты?
И вновь не стал я отвечать. И так все ясно. Оба мы с нею тут нужны. Я – против маркиза и прочих свидетель, она – против меня. Заартачусь – и сразу в подвал пыточный.
Хотел пожелать, чтобы сдохла она, сволочь, поскорее, да удержало что-то. Сволочь она, понятно. А я?
Открыл я рот, языком дернул. Не получается. Снова попробовал…
– Прости меня, а? Ведь все равно подохнем. Прости! Оскалилась, губы скривила, ко мне подалась.
– Простить? Тебя простить, мачо?
– Да, – выдохнул я. – Прости!
Поглядела она на меня – долго так, внимательно. Словно впервые заметила.
– Не хочу я подыхать, Начо! Вытащишь меня отсюда – может, и прощу. Меня вытащишь – и себя тоже. Квиты мы с тобою, а за гробом даже ненависть кончается…
Зря зеленые решили
Похвалиться предо мною:
Мол, крючок у нас есть, Начо,
И на том крючке висишь ты!
Не крючок я здесь увидел,
На камнях горячих этих.
Словно зеркало подали,
Чтобы вволю наглядеться.
Наглядеться, насмеяться
Над собою, дуралеем.
Обмануть судьбу решил ты,
Головами расплатиться,
Чтоб пожить еще недельку?
Погубить врагов задумал,
Чтоб друзей спасти от смерти?
Не поможет! Не спасет!
ХОРНАДА XXXVII. О том, как славный рыцарь Дон Саладо чудище некое повстречал
…Дом как дом, что он, что соседние – не отличить. Стены в побелке, окна ставнями закрыты, на крыше – черепица бурая. То есть это сейчас она бурая, а когда-то желтой была. Разве что калитка приметная – резная. Но и таких калиток здесь, в Квартале Герцога, немало.
Но это снаружи – не отличить. Внутри, понятно, все свое, особенное, тем более живет тут…
