У старика больше нет никаких дел. Теперь мы варимся в собственном соку. Самое отвратительное в мореходстве — это ожидание и незнание того, как долго это продлится.
Посреди ночи меня внезапно будит инфернальный шум. Очевидно, прибыл уголь. Звук такой, будто над нами разразился Страшный суд. Полусонный, я приподнимаюсь, открываю дверь и смотрю прямо в ослепление солнечной горелки. Сразу же во рту у меня появляется грибной привкус, к тому же я вижу, что воздух полон всякой дряни. Я снова закрываю дверь, достаю из холодильника бутылку пива и лежу, раздумывая, на койке.
Теперь громыхание и резкое шипение почти перекрывают друг друга. Весь корабль содрогается. А затем раздается пронзительный визг, такой резкий, что больно ушам. Хотел бы я знать, что так ужасно трется, но выглянуть за дверь еще раз я не решаюсь.
К шуму добавляется душный воздух. Мне все-таки надо было сразу после швартовки перебраться в отель. Но я не мог нанести такой обиды старику — это было бы похоже на дезертирство.
Мне бы хотелось остановить мелькание мыслей, и я тупо считаю: «семьсот пятьдесят восемь, семьсот пятьдесят девять, семьсот шестьдесят…» Но едва я забываюсь, адская машина снова грохочет и трещит так, что это почти подбрасывает меня на койке. Теперь в каюте сильно пахнет угольной пылью. Должно быть, ветер переменился. Инженеров, изобретших это допотопное чудовище в виде погрузочной машины, следовало бы четвертовать. Машина конца света. Братцев из фирмы космос, составивших грузовой договор на угольную пыль, нужно было бы засунуть в люк, в который как раз ведется засыпка.
Черт бы побрал эту Южную Африку! Такими, как оба этих атомных Фрица и как салатовые аисты в их коротких штанах, играющих роль надзирателей над заключенными, я всегда представлял себе южноафриканцев. Мне сказали, что черные внизу на пирсе — заключенные. Что бы они ни натворили — за что им приходится работать в этом угольном дерьме — мне не хватало только вида черных заключенных. Fiat justitia! (Да здравствует юстиция!) Когда я вижу бедные закутанные фигуры, у меня к горлу подступает комок.
Я выпиваю вторую бутылку, упираюсь взглядом в потолок и, наконец, засыпаю.
* * *
Утром я чувствую себя колесованным. Когда я хочу встать, мой испуг проходит: господи, как же выглядит моя каюта! Угольная пыль проникла через мельчайшие щели. Очевидно, мои легкие — внутри черные. Идиотские рулоны бумаги, влажные тряпки — ничто не помогло. Вместе с воздухом уголь проникает повсюду. Не имеет смысла защищаться от этого.
Бумаги на моем столе тоже покрыты темной пудрой. Я пишу пальцем «свинство!!» на угольной пыли, которая толстым слоем лежит на моей рукописи.
Мой умывальник — серого цвета, из серого возникают, когда я включаю воду, черные подтеки. Угольная пыль на мыле и на зубной щетке.
Дерьмовая ситуация: в ванне я неплотно закрыл окно, так как иначе я бы ночью задохнулся. Когда я ложился спать, я был готов поклясться, что ничего не случится, — но сейчас все черным-черно.
С моих рук никак не смывается жирная грязь. Я могу оттирать их сколько угодно, но эта проклятая штука вошла глубоко в поры. Если бы я отправился к хироманту, мне нужно было бы сделать скидку, так как ему нужно было бы смотреть только вполглаза.
— Разве речь шла не об угле? — спрашиваю я старика, встретившись с ним ранним утром.
— Об антраците!
— Но это же не антрацит, это же не что иное, как черная пыль!
— Антрацитовая пыль, — лаконично отвечает старик.
— И на что она годится?
— Откуда я знаю? Из угля, как известно, можно сделать чуть ли не все на свете.
— Знаю, знаю, — например, турецкий мед, — отвечаю я раздраженно и вижу, как из люка, в который как раз происходит погрузка, поднимается большое черное облако.
Теперь мне понятно, почему, услышав слово «антрацит», Молден громко смеялся. То, что нагнетается в наш корабль, является самой отвратительной угольной пылью, которую только можно найти. Самая подлая, самая мерзкая грязь, которую я никогда до этого не видел, грязь, почти такая же легкая, как воздух. Она покрывает все в течение часов, обычной пыли на это потребовались бы годы.
Ночью корабль, после того как кормовой люк был заполнен, был на несколько метров отбуксирован в сторону. В результате надстройка над мостиком еще сильнее придвинулась к грязным каскадам.
— Почему вы все еще здесь? — спрашивает первый помощник в переходе. — Я думал, что вы уже давно пробираетесь сквозь африканские заросли?
— Это было бы неплохо! — говорю я и улыбаюсь: первый помощник и его прекрасные белые рубашки, ежедневно после обеда новая белоснежная рубашка из немнущейся ткани. Первый помощник с его рулонами бумаги во всех проходах.
Когда первый помощник исчез, до меня дошло: на нем была одежда из серого тика — серого тика! Таким я его еще никогда не видел.
— Что это такое? Это же не уголь! — обращается один моряк к другому. А тот поворачивается ко мне:
— Скажите, пожалуйста, — это же грязь, на что же она годится?
Я пожимаю плечами и говорю:
— Вероятно, это должно пойти на производство электрического тока, но точно я тоже не знаю.
— На производство электрического тока? — повторяет первый, и оба смотрят на меня, как будто я не в своем уме.
В столовой мы молча сидим за круглым столом, будто сговорившись основательно наводить тоску друг на друга. Старик кривит лицо, будто не зная, как оно должно выглядеть, примеряя в связи с этим различные маски. Наконец он ворчит:
— Это, так сказать, самый плохой груз, который только может быть — этот и фосфаты.
— А почему ты не возражал против этого?
— Я хотел удивить тебя, — говорит старик с вымученным налетом насмешливой улыбки.
— Что тебе прекрасно удалось. Моя ванна совершенно испачкана. Но, к счастью, камбуз, очевидно, совершенно не пострадал, — добавляю я, так как старик мрачно выглядит. — Наша яичница имеет желтый цвет, настоящий желтый цвет. И на ломтях гренок нет даже следа угольной пыли!
Старик меня даже не слушает. Мы отмалчиваемся до тех пор, пока он, откашлявшись и запинаясь, не говорит:
— Фрахтовые ставки настолько низкие, что никакое пароходство, разумно считающее, не стало бы связываться с этим грузом.
— Не хочешь ли ты этим сказать, что нелепо тащить эту штуку по морю?
— Этим я не хочу ничего сказать, — недовольно говорит старик, а затем показывает на книгу, лежащую на столе: — Что это ты там читаешь?
— «Бразильские приключения» Петера Флеминга. Я тут подчеркнул кое-что интересное для тебя.
Старик присаживается и читает себе под нос: «Многие, а точнее, большинство изделий современной цивилизации являются при поверхностном рассмотрении безобразными, но мы с полным правом не допускаем присвоения им ранга чудовищ. Самый глупый крестьянин на самой удаленной сельской дороге уделит больше внимания какой-нибудь пегой лошади, чем двадцати междугородним автобусам. Когда-то казавшаяся такой современной детская игра в восхищение научным прогрессом совершенно устарела, потому что наука надела семимильные сапоги и перескочила горизонт дилетантизма. Во всяком случае, все мы стали слишком самонадеянными, чтобы позволить „застукать“ себя в положении дикарей, разинувших рот от созерцания граммофона. Очень мало достойного внимания осталось под солнцем: „достойное внимания“ я понимаю в том смысле, который включает в себя благоговение».
