Третий помощник так громко кричит в телефон, а другой голос так сильно квакает в ответ, что я, хочу Ли я этого или нет, слышу каждое слово:
— Да, «Отто Ган», — кричит третий помощник, — говорит Шмальке. Прием!
— А, господин Шмальке. Меня зовут Раймер… Я нахожусь как раз по левому борту. Прием!
— А я только что попал на «Отто Ган» и собираюсь сделать два рейса. Прием!
— А такое возможно? Прием!
— «Отто Ган» прослужит еще четыре года. Прием!
— А Это хорошо? Он что — действительно получит третью двигательную установку? Прием!
— Да. Это решено окончательно. После этого рейса корабль отправят на верфь. Мы хотим установить новые топливные стержни, после чего все начнется заново. Прием!
Я думаю: такие вещи третий помощник должен знать! От распирающей его гордости, что он знает, о чем болтает, он хорохорится. Если я еще раз услышу это «Прием!», то сорвусь. Уйти с мостика или дослушать этот вздор? И тут я говорю себе: «Ну-ну. Больше самообладания, иначе ты не узнаешь, что ребятки хотят сказать друг другу».
— Я выхожу из игры в «Хапаг-Ллойд». Прием! — говорит третий помощник как раз в этот момент.
— Как это? Прием!
— Я ведь тоже старею и должен своевременно позаботиться о себе. Прием!
Правильно, думаю я, такие ребята помнят о своем возрасте.
— Да. Вы правы! Прием! — верещит другой голос. — Но пока оставайтесь на своем прекрасном корабле. Это вам понравится. Прием!
— Какие сверхурочные работы вы здесь выполняли? Прием! — снова слышу я третьего помощника и думаю: «Ага, единственный интерес: оплаченные сверхурочные».
— Я был здесь до того, как заработали новые правила о сверхурочных. Моим последним месяцем был январь этого года. В то время первым помощником был господин Мадер. Я с ним договорился о том, что я запишу сто тридцать часов, а он — остаток. А потом мы оставили это на будущее. У вас это, возможно, несколько труднее. Поэтому в будущем я бы воздержался ходить в рейсы. Здесь должно быть принято другое урегулирование. Нельзя же ставить людей в худшее положение, чем в каком-либо другом месте. Здесь не так уж все классно. У меня в последнем месяце было сто двадцать два часа сверхурочных, точнее, сто двадцать один. До этого я имел сто шестнадцать, но это было там, на берегу, а еще до этого снова сто двадцать два. Прием!
Надеюсь, что он не просчитался.
— Видите ли, — вещает голос снова, — здесь тоже не так уж много. Прием!
— Ну, ясно! Вы же из Адена пришли, правильно? Прием!
— Да. Это правильно. Скажите-ка, господин Шмальке, вы ведь проходили обучение. Не оттуда ли мы знаем друг друга? Прием!
— Верно, господин Раймер, я пять лет учился. По существу, я хотел бы продолжить образование, но там ликвидировали много рабочих мест, а после уже я потерял охоту. Тратишь много нервов, чтобы потом работать в качестве руководителя погрузочно-разгрузочных работ или судоводителя — ты прав, дружище — и поэтому я оставил это дело. Мы определенно встречались, господин Раймер. Это было, безусловно, на одном из кораблей. Должно быть, на «Ротенбурге» или на «Блюментале». Прием!
— Нет. Я думаю, это было позже. Я ходил на «Фогтланде», там я проходил стажировку. И там, думаю, мы и встретились. Да это и неважно! Прием!
— Это может быть. «Фогтланд». Это был один из этих пароходов. «Фогтланд» ходил там наверху. Там мы и встретились. Точно! Прием!
— Это был человек с «Бухенштайна», — говорит третий помощник, — он узнал «Отто Гана» по силуэту. Интересно, а?
— Очень интересно, — говорю я снисходительно, чего третий помощник, правда, не замечает.
— «Бухенштайн» — это какой из попутчиков?
— Никакой. Это корабль, идущий встречным курсом, который сейчас находится на траверзе слева. — Третий помощник капитана показывает вытянутой рукой в том направлении.
Тут приходит старик, подносит бинокль к глазам. «Посмотри», — говорит он и дает мне бинокль. Навстречу нам идет парусник. У него темные паруса, паруса-джонки. Не могу себе представить, что кто-то на таком суденышке отважится пуститься по маршруту больших судов, ведь сейчас сплошные туманы. Это же слишком опасно!
— Может, он устал от жизни, — предполагаю я.
— Похоже на то. Очевидно, они не могут себе представить, что в экстренном случае мы не можем просто нажать на тормоз.
— А какой у нас тормозной путь?
— При том ходе, который у нас сейчас, — три четверти мили.
— У супертанкеров тормозной путь должен быть вообще бесконечным, кстати, на карте я увидел, что западнее от места нахождения нашего корабля находились острова Силли. Это место — вероятно, самое большое кладбище затонувших кораблей в мире. Это ведь там произошла большая катастрофа с танкером. Говорили, что люди просто проспали, как «томми» во время нашего прорыва через канал. Это был итальянец.
— Ты имеешь в виду «Торри Каньон»? Да, это так. Они, очевидно, все заснули. Море было гладким, как зеркало. Неограниченный обзор — просто загадочно.
— А потом «Амоко Кадиз». У него якобы заклинило руль. Это был гигантский спектакль со спасательными буксирами. Сейчас я вспоминаю: речь шла о буксирных тросах. Позднее было трудно установить, почему не выдержали буксирные тросы, правильно ли они были переброшены. Я где-то читал, что капитан буксира, немец, был твердо убежден, что корабль непременно сядет на мель или его выбросит на берег.
— Во всяком случае, было большое свинство из-за того количества вылившейся нефти. Обломки корабля бомбили с воздуха, а нефть подожгли, чтобы прекратить загрязнение моря. Но за прошедшее время и это «проглотили».
— Проглотили?
Что я имею в виду? Никто, кроме нас двоих, больше не говорит об этом, а историю с вылившейся нефтью уже «переварили».
— Так что ты считаешь — больше, чем «проглотили»?
Старик понимает, куда я гну, но почему я должен идти на попятную?
— Во всяком случае, авария с реактором была бы «проглочена», «переварена» или, как это еще называют, не так быстро. А люди, на которых нельзя положиться, всегда имеются.
Старик просто пропускает это мимо ушей и еще раз возвращается к танкеру «Торри Каньон»:
— Эта история с «Торри Каньон» произошла весной 1967 года.
— Что? — спрашиваю я с ужасом. — А у меня такое ощущение, что это было вчера.
— В 1967 году, я это точно знаю, — настаивает старик.
Я убираю маску ужаса с лица. Старик заметил, что я переигрываю.
— Если бы, когда я был ребенком, мне сказали, что время может быть коротким и длинным, то я бы этого не понял. Я сказал бы, что один час есть один час, а один год есть один год. Объяснение теории Эйнштейна, что человеку, сидящему голой задницей на горячей сковороде, время кажется чертовски длинным, а человеку с красивой девушкой на коленях, напротив, слишком быстрым, пришло позднее, а тогда мы просто смеялись. И вот теперь десять лет проходят как один день.
