Рядом с дверью над оранжевым набитым стиропором спасательным жилетом висит желтый пластмассовый шлем. Боцман выставил также пару морских сапог, но их голенища оказываются слишком узкими для моих массивных икр. Если бы это были мои собственные сапоги, то я бы надрезал голенища, а так я вынужден от них отказаться.
Перед моим окном матрос выполняет гимнастические трюки на подвешенной прямо под выступом мостика подвесной качалке, какие воздушные акробаты используют для упражнений на разновысоких брусьях. Человек, выполняющий эту тяжелую работу, подстраховался с помощью пояса с карабинными защелками. Он красит выступающую часть мостика снизу. Ах, если бы днище моего старенького автомобиля обрабатывали так тщательно, как это делает этот человек.
Я слегка ослабляю закрытые гайки на окнах, чтобы впустить свежий воздух Однако одно из окон так залеплено краской, что я не могу его открыть, даже прилагая большие усилия. Ну и бог с ним! Я собираю свои фотопринадлежности чтобы сделать снимки в контрастном свете.
Уже тогда, когда я переехал в свою каюту, перед моей дверью гремела установленная по распоряжению нового капитана стиральная машина, от которой меня предостерегал старик. Перед ней стояла одна из двух офицерских жен, путешествующих с мужьями. Машина все еще работает под надзором другой офицерской жены. Очевидно, эта стиральная машина выполняет роль игрушки для взрослых. Ведь, в конце концов, на корабле есть два китайца со своей прачечной.
У нас на траверзе мыс Финистере. Мыс Финистере — это одно из названий, неизгладимо врезавшихся в мою память. «Финис терре» — означает «конец света».
Когда из Гибралтара мы «хромали» обратно, то от мыса Финистере начался этап страха: на неспособной к погружению лодке через Бискайский залив, без прикрытия истребителей. От мыса Венсан до мыса Финистере мы передвигались со всей осторожностью, как говорят спортсмены, «подтягиваясь на руках», постоянно держась вблизи побережья. Нам надо было пересечь Бискайский залив. Потом я слышал, как говорил боцман: «Нас всех от страха „пронесло“!»
В школе я был не особенно внимательным на уроках географии. Наверное, я не смог бы с ходу ответить на вопрос, где расположены оба этих мыса. Но вот позднее сверху, совсем сверху, мне дали необходимые дополнительные уроки, уроки за столиком с картами на центральном пункте управления подводной лодкой U-96. Чертовски основательные уроки. Стоит мне только закрыть глаза, и я могу прочитать литографированные надписи на морских картах. Надпись «Финистере» стояла на нижнем краю последней морской карты, которую мы разложили на столике.
На ярком свету чайки, которые подлетают, размахивая крыльями, выглядят серыми. Оказавшись над мостиком, они парят на раскинутых крыльях, отдыхая в воздухе. Время от времени одна из чаек с выпущенными когтями и сложенными крыльями с криком падает вниз. «С выпущенным шасси» называет это шеф. Откуда они появились? Как далеко чайки могут летать над морем?
Тут я призываю себя не думать ни о чем — только о будущем! А в будущем меня ожидает большое африканское приключение.
Мне нужна новая пленка. Перед моей каютой грохочет снова — или все еще? — стиральная машина. Обе офицерские жены, вероятно, соревнуются друг с другом в поддержании этой игрушки для взрослых в рабочем состоянии. Ничто не доставляет им большего удовольствия, как наполнение барабана, шум отпаривателя и заполнение паром всего лестничного пролета до самого мостика.
Я включаю настольную лампу — не включается, лампочка не загорается. Я щелкаю выключателем раз, два раза — ничего! Штекер вставлен в розетку. Я поворачиваю лампу — лампочки в ней нет. Кому-то, очевидно, понадобилась лампочка, когда в связи с переездом каюта какое-то время стояла пустой.
В дверь стучат. Молодцеватый первый помощник просовывает в дверь свою голову. Вот и отлично, пожелание заполучить лампочку я могу высказать компетентному человеку.
Первый помощник выслушивает просьбу со спокойной серьезностью и входит в каюту. И тут я становлюсь свидетелем действий человека на службе, должным образом осматривающего мою настольную лампу. Он даже поднимает ее, чтобы проконтролировать снизу. Ведь может статься, что лампочка вовсе не отсутствует, что я просто проглядел ее, так как у этой конструкции лампочка, возможно, ввинчивается в донышко.
Этот человек мог бы сделать карьеру на таможне или в пограничной полиции. Мысленно я дополнил его портрет немецкой овчаркой, которая могла бы обнюхивать мою настольную лампу на предмет обнаружения спрятанного гашиша: «Хассо, фас!»
На лице первого помощника появляется выражение изумления и озабоченности. Это выражение усиливается, когда он видит мою софу. Он осматривает ее детально. И делает при этом шаг назад, чтобы сменить угол зрения. Он что — хочет сделать стереоскопический снимок моей софы?
Наконец он начинает говорить. Из его запинающегося, витиеватого заявления я понимаю, что каюту следовало бы отремонтировать. Эта обивка софы действительно никуда не годится! Звучит это так, как будто он вынужден высказать мне упрек по этому поводу. Но тут же следует утешение: он позаботится о приличной обивке.
После исчезновения первого помощника мне пришло в голову, что заодно я мог бы поведать ему, что одно окно не открывается, так его прихватила засохшая краска. И тут же я обозвал себя идиотом: какую бессмыслицу я несу. Лампочки наверняка не будет. Я поступлю проще — сопру ее, и сделаю это как раз в столовой.
Какое счастье: сегодня в обед из-за плохой погоды стюардесса отказалась от своей блузки без рукавов. Я облегченно вздыхаю, когда она появляется в столовой в блузке с длинными рукавами. Необходимость взирать на ее волосатое пятно меня миновала. Аппетит у меня сразу улучшился. Поразительно, что и старик заметил перемену. Он говорит:
— Испытываешь большое искушение пожелать плохую погоду на оставшуюся часть пути.
Четверть часа мы едим молча, затем старик говорит:
— Возможно, третья замена активной зоны реактора все же будет осуществлена.
Он вкладывает в эту фразу столько сомнения, что не остается ни малейшей надежды.
По бортовым громкоговорителям голосом первого помощника передается объявление: «Сегодня с девятнадцати часов в трюме номер пять состоится игра в волейбол». Я сразу же представляю себе пустой трюм пять. Сейчас, правда, все трюмы пустые, но трюм пять пустой всегда. Трюм пять — символ типичной неудачной конструкции.
— А не стало ли все это уже давно вопросом престижа? — спрашиваю я старика. — Государству ведь нужен моральный бантик. Возможно, они боятся, что будет поднят шум, если такое судно будет отправлено на переработку? Корабль, в который вложено столько денег, просто пустить на металлолом — это будет нехорошо выглядеть. А что сделали американцы со своим грузовым атомоходом «Саванна»?
— Пустили на слом, — говорит старик.
— Корабль, который еще не принес прибыли. У меня это не укладывается в голове.
— Ха, — только и ответил старик.
