— Наверное, это было захватывающее зрелище. Первый взгляд на землю! И долго вы гадали, куда вы попали?
— Нет. Все шло хорошо. Правда, по ошибке под Хеллизо я попал на минное поле, о котором ничего не знал. Но нам повезло. А потом нам еще раз повезло: удалось прослушать радиообмен, только выйти в эфир мы не могли. Мы выяснили, когда должна подойти другая подводная лодка, и к тому моменту, когда ее должен был принять эскорт, мы через северный вход «побежали» в Берген.
— Так вы просто «прицепились» к другой подводной лодке?
— Мы стояли перед караулящей английской лодкой, а затем, когда коллега прибыл, неожиданно всплыли и поплыли за ним.
— Но это же могло плохо кончиться!
— Мы сразу же сообщили азбукой Морзе, кто мы.
— И они вас сразу узнали?
— Очевидно, да. Там лодка проходит через просвет между двумя выдвинутыми вперед до фьорда островами. На эскортном корабле тоже сообразили: немецкая подводная лодка. Они, естественно, запросили командование и получили ответ. Заявки на вторую лодку не было.
— Так что, как всегда, типичная путаница, — ухмыльнулся я.
— Конечно, но это была их проблема, а не наша.
— Итак, вы пришли. Что же сказали в Бергене, когда вместо одной заявленной подлодки пришли две?
— Они сказали: откуда вы пришли? Откуда вы вообще взялись? Они вели себя так, как будто мы вообще не должны были появиться.
— Не удивительно. Вы же не сообщили о себе! Вы что, просто сказали: «Мы пришли из Бреста?»
— Да. Мы сказали: «Мы пришли из Бреста. У нас было несколько неполадок, поэтому поход несколько затянулся».
— И, насколько я тебя помню, с шиком пришвартовался.
— Да уж доложился по всей форме.
— С щелканьем каблуков?
— В свойственной мне манере. Видел бы ты их лица. Они были совершенно ошеломлены.
— Никаких проявлений восторга, никаких дружественных приветствий?
— Ничего подобного. Они были, скорее, как бы это получше сказать?
— Уязвлены?
— Да, можно сказать и так.
— Могу себе представить. Такую ситуацию я тоже пережил, когда заявлена одна лодка, а приходят две.
— Ну вот — ты же знаешь. Тогда зачем спрашиваешь? В тот раз я тщательно подобранными словами сказал, что охотнее предоставил бы в распоряжение ворчливого народа свои силы несколько раньше, но, к сожалению, не смог этого сделать по техническим причинам.
— Ты так красиво выразился? Это, наверное, вызвало радость?
— Явно. Я сказал, что считал, что будет лучше, если я немножко повременю с походом, чтобы действовать наверняка, ибо для фюрера очень важно, чтобы он мог располагать нами на финальной стадии борьбы. Исходя из этого, время, вероятно, не должно было играть никакой роли, и так далее.
— Без старых лозунгов ты просто не можешь обойтись!
— Почему? Затем лодку списали. Она была с пользой демонтирована. Аккумуляторы были еще в хорошем состоянии, потому что в Бресте мы поставили новые, последние из хороших.
— Я даже еще помню об этом. А советники из морского штаба? Они после этого сразу же улетели из Бергена домой?
— Они сразу же удалились.
— И эти тоже? Точно как у нас — хушь-хушь и прочь.
— После обмена приветствиями я их больше не видел, никого из них.
— В Ла Палисе они исчезли еще до официального представления, растворились, как в воздухе. Сволочи! Моргоф выглядел глупо.
— Я тоже. Собственно говоря, не очень хорошая манера — так прощаться!
— Тут-то и стало понятным, что презрение к штабным было не так уж необоснованным. Мы всегда считали их паразитами, — говорю я.
— Не волнуйся, — говорит старик. — Все прошло. Выпей еще глоток виски перед сном — это же твое виски.
* * *
В пять часов утра я просыпаюсь и поднимаю шторку окна до защелкивания, чтобы пустить в каюту свежий воздух. И тут я вижу по левому борту, не очень далеко, мерцание огней. Это, должно быть, Тенерифе. Это мерцание, этот блеск и сверкание огней волнуют меня.
За кормой из темно-синего моря возвышается серо-синий вулкан. Гора рисуется точным контуром на фоне очень светлого неба. Прямо под горой плывет многоцелевой грузовой пароход.
Ветер дует точно с кормы. На теневой стороне море рядом с кораблем джинсовой голубизны, дальше в сторону оно выглядит как застиранные джинсы. На высоте большого пальца над видимым горизонтом висит длинная узкая гирлянда облаков, снизу серо-фиолетового цвета, сверху — грязно-серого.
Большая антенна радара вращается и вращается. Зачем это надо при такой прекрасной погоде?
Поднявшись на мостик, я вижу электронщика, работающего с большим радаром. Прибор был неисправен. Теперь антенну гоняют для проверки.
Большая гора на острове Тенерифа называется Пико де Тейде. По карте я определяю: высота 3718 м. На нашей карте отмечен и аэропорт на высоте 651 м. Не так давно здесь столкнулись два самолета, вспоминаю я вдруг.
Голубю живется хорошо. Он еще так отъестся, что не сможет летать. Возможно, тогда ему придется жить в одном из ящиков, которые установлены на задней стенке по всей ширине мостика. Они предназначены для размещения флагов. Я смотрю, какие же флаги мы имеем в ящиках: Никарагуа, Сан-Сальвадор, Уругвай, Колумбия, Тринидад, Ямайка, Сенегал, Мавритания, Того, Аргентина, Сьерра Леоне, Гана, Дания, Норвегия, Швеция, Исландия, Бельгия, Англия, Ирландия, Франция, Голландия, Испания, Португалия, Италия, Греция, Турция… Так много стран, которые я хотел бы еще посмотреть. Тринидад, например. Я сразу же слышу ритм ударов по металлической бочке. Где же это было? Ах, да: вдоль набережной на Лазурном берегу шла группа из Тринидада и барабанила.
Я чувствую свою икроножную мышцу на правой ноге. Ночью меня будит судорога этой мышцы. Я поражен тем, что судорога случается всегда в одно и то же время: рано утром в шесть часов. Так много времени требуется мышце, чтобы решить, начинать судорогу или нет. Спрашивать врача, как это происходит, не имеет смысла. Медицинскими феноменами он, кажется, не особенно интересуется. Он пришел из военной авиации, а врачи из авиации идут в медицинской иерархии, как говорил мой домашний врач, вслед за курортными врачами. Этому предрассудку наш медик дает новую пищу. Вероятно, единственное, чем он занят — это волейбол в трюме пять. В столовую он приходит почти всегда последним. За завтраком я его еще ни разу не видел, в обед и ужин — редко. Иногда он появляется в столовой как раз тогда, когда мы ее покидаем. «Некоммуникабельный человек», — сказал о нем старик и сравнил со старым бортовым врачом. «Тот был коммуникабельным человеком. С ним можно было поговорить, и чувство юмора у него было. Я уже не помню, в скольких рейсах мы участвовали вместе», — сказал старик. С непосредственным преемником доктора старика связывает печальный опыт, когда он чуть не отдал концы. Как раз вчера я спросил его об этом, и, будто диктуя для журнала военных действий, в телеграфном стиле он рассказал:
