— Охлаждается перед экватором? — поражаюсь я.
— Это связано с тем, что солнце имеет девиацию
[34] в двадцать градусов на север. Кроме того, мы уже попадаем в ответвление немного более холодного Бенгельского течения, поднимающегося от Африки. Границы пассата перемещаются в зависимости от положения солнца.
— А я всегда слышал, что вблизи от экватора невыносимо жарко — безоблачное небо.
— Ты даже представить себе не можешь, как часто во время морских крещений при пересечении экватора господствует погода со шквалистыми ветрами и ливнями. Для меня остается загадкой, как фотографам удается добиться того, что на снимках всегда светит солнце.
— Что такое «Вильямстёрн»?
[35] — спрашиваю я старика через какое-то время. У шефа сегодня, очевидно, также есть время, и он прислушивается к нашему разговору.
Старик смотрит на меня удивленно:
— Откуда ты это взял?
— Написано на листке: «Спросить Генриха!» А сегодня утром я просматривал свои вещи. Когда я в первый раз был на борту, первый помощник капитана в конце путешествия где-то перед островом Сан-Мигель применил этот прием «Вильямстёрн» и сделал это так, как будто это особая навигационная тонкость. В то время я не попросил объяснить мне это.
Старик задумывается, потом говорит:
— Вильямстёрн — это когда корабль идет не по линии простой трости, а скорее по линии посоха, которым пользуются епископы, если этот пример поможет тебе. — При этом краем глаза он наблюдает за тем, какую реакцию вызывает его необычное объяснение.
— Таким образом — католический тёрн?
[36]
Этим старика не собьешь с толку. Он добавляет подробности:
— Сначала, если хотят повернуть на правый борт, поворачивают боковой руль примерно до шестидесяти градусов отклонения от курса, затем круто на правый борт. Этот вид тёрна важен, когда нужно подобрать выпавшего за борт человека. С его помощью удобнее всего возвращаться на исходную позицию. Не происходит смещения на диаметр своего круга вращения.
Шеф, который все это внимательно слушает, делает большие глаза.
Старик удостаивает его взглядом, который, очевидно, должен означать:
— Ты, дорогой мой, очевидно, поражен, но у нас тоже есть свои утонченные трюки!
С некоторой задержкой шеф спрашивает:
— А почему Вильямса? Мне известна лишь «Вильямс-бирне» («лампочка Вильямса»).
— Тот же изобретатель! — говорит старик и тщетно пытается подавить ухмылку. Совершенно неожиданно его лицо омрачилось. Посмотрев на часы, он сказал: — Я должен идти. Боцман и Фритше имели столкновение с применением физического воздействия, и я пригласил обоих для доклада в мою каюту.
— А сами они не могут договориться друг с другом?
— Получается, что не могут.
Вместо того чтобы двинуться в путь, старик продолжает сидеть, а шеф поднимается.
— Шеф, — говорю я, театрально умоляя его, — что с камерой безопасности?
— С «КБ»? С ней все в лучшем порядке.
— Ну, не надо так — когда же я попаду наконец в камеру безопасности?
Теперь шеф смотрит на свои часы.
— Сегодня утром не выйдет. Скажем, сегодня после обеда, в 15 часов?
— Вы серьезно?
— В 15 часов встретимся на стенде управления, — кратко отвечает шеф.
Когда старик наконец встает, он спрашивает:
— Ты идешь со мной?
Я киваю и неуклюже шагаю по палубе вслед за ним.
Едва мы разместились в каюте старика, как зазвонил телефон: не могут найти Фритше.
— Вот те на! — говорит старик ворчливо.
Боцман приходит вовремя. Он стоит перед ними как побитый, и старик вынужден дважды просить его рассказать об инциденте.
— Я встретил Фритше, — говорит боцман, запинаясь и явно стараясь говорить казенным языком, — в то время, когда он уже должен был быть на вахте, выпившим, и поэтому попытался по телефону связаться с вахтенным офицером.
— Что было дальше? — спрашивает старик сурово.
— В то время, когда я хотел позвонить, Фритше напал на меня сзади. Он нанес мне удар карате!
— Однако вначале речь шла всего-навсего о том, что он толкнул вас. Об ударе карате я слышу впервые.
— Но это было! — говорит боцман упрямо. — Пусть Фритше уйдет или я уволюсь!
Хотя старик настойчиво уговаривает его как упрямого ребенка, боцман стоит на своем:
— Нет, господин капитан. Я не могу себе позволить этого, — и повторяет: — Или Фритше, или я!
Когда боцман ушел, старик воскликнул:
— Упрям, как лесной осел, которому надо забраться на дерево. Не можем же мы посылать наших людей как полицейских на психологические курсы. Ведь каждый же знает: пьяных надо попытаться успокоить, нельзя сразу переходить на командный тон. Больше терпения. Ты идешь на мостик?
— Между прочим, — слышу я голос старика за моей спиной, когда мы стоим в штурманской рубке, — коробка Кёрнера с инструкцией по эксплуатации нашлась.
— Черт побери, радость-то какая. И где она была?
— В кладовке среди швабр. Одна из стюардесс хотела ее выбросить, но, к счастью, прочитала лежавший в коробке листок. Так что твое подозрение было безосновательным. На этот раз это не было делом рук первого помощника!
После некоторой паузы старик внезапно говорит:
— Ничего хорошего не получилось бы, если бы я захотел все здесь изменить с помощью новых распоряжений. Всю лавочку все равно не удастся поставить с ног на голову.
Про себя я добавляю: а сделать это просто необходимо.
— Я все это продумал с самого начала, — медленно начинает старик, будто желая извиниться. — Я сказал себе: «Принимай ситуацию такой, какая она есть. Это уже не мой корабль».
Очевидно, старик ожидает, что об этом что-нибудь скажу, но ничего, кроме фразы «Новейшие времена!», мне в голову не приходит. Старик с жадностью подхватывает эту короткую фразу.
— Ты можешь сказать и так: «Новейшие времена»: уже не скажешь — это мое дело. — Он переплетает пальцы рук и крепко и пружиняще сжимает их. Он делает так какое-то время. Его пальцы образуют своего рода островерхую крышу, за ней старик спрятал свое лицо.
— А что бы сделал ты? — спрашивает он наконец и смотрит на меня выжидательно.
