Воспоминания заставляют старика замолчать. Я слушаю его и внимательно слежу за его губами, ожидая продолжения рассказа.
— Все было непросто. Мы были вынуждены пройти под парусом для пробы, естественно, все это видели, и некоторые, возможно, сильно поражались: в такое время такая большая, с иголочки яхта!
Старик делает большой глоток из пивной бутылки.
— Нам надо было как можно быстрее исчезнуть из Эккернфёрда, нас потом отбуксировали через Кильский канал и мы пошли на Гамбург. Я знал одну гавань для яхт в Веделе. Мы подружились с одним инспектором ведомства судоходства, ведомство судоходства имело стоянки и здесь, и этот инспектор разрешил нам поставить яхту в дальнем углу. И тут нам снова повезло, так как там мы были хорошо укрыты, так как это была территория, выделенная для властей. Несмотря на это, один из нас постоянно спал на яхте, чтобы она не исчезла или не подверглась разграблению. Все это походило на сумасшествие, — говорит теперь старик и качает головой в знак того, что он здесь сам ничего больше не понимает.
— Там мы продолжали заниматься оснащением. Самые важные вещи, шмальц в консервных банках, мясо и все такое нам было трудно доставить на корабль, так как там все строго охранялось. Поэтому мы снова вышли из гавани и по реке Везер пошли к Куддель Борну. Куддель Борн был военным моряком, женатым на некоей Люрсен, Люрсен с верфи в Браке, и у нее был участок на берегу с причальным мостиком. Там мы бросили якорь. Причалить мы не могли, так как у нас была очень глубокая осадка.
Старик откидывается в кресле, делает глоток и сидит некоторое время с полузакрытыми глазами.
— У нас была большая проблема: нам надо было переправиться с двухтонным грузовым автомобилем, который я достал, через мост на Эльбе. Там был сильный контроль, но и эту проблему мы решили с помощью специального транспортного свидетельства.
— А откуда вы взяли это транспортное свидетельство, если будет позволено спросить?
— Ты же знаешь, — говорит старик, осклабясь, — кто много спрашивает, тот быстрее заблудится. Во всяком случае, у нас одно свидетельство было, а все, что было хотя бы только похоже на официальный документ, в то время было дороже золота. Итак, мы полностью оснастили судно и в одно прекрасное воскресенье, — воскресенье подходило лучше всего, потому что на поверхности воды уже было несколько парусников, — пошли вниз по Везеру мимо Бремерхафена и на большой дистанции мимо острова Гельголанд. Затем прямо к каналу и этапами дальше: первым этапом был Фуншал, вторым Лас-Пальмас, третьим Острова Зеленого мыса, а четвертым — Рио. Теперь ты это знаешь!
Старик садится прямо, пожимает плечами и спрашивает:
— Пойдешь со мной на мостик?
— Да. Но так быстро я тебя не отпущу из-за «обрыва пленки». Мы же договорились, что будем работать, не используя метод замедленной съемки.
* * *
Утром в столовой я вижу, что Кёрнер сидит за своим столом один. Случай благоприятный. Я подсаживаюсь к нему и, после того как он закончил завтракать, спрашиваю:
— Каков режим работы реактора во время шторма? Вчера капитан рассказал мне, что однажды для испытаний реактора корабль абсолютно намеренно, — это было в районе Шетлендских островов, сказал капитан, вошел в зону шторма при силе ветра 9 баллов. Вы были на борту во время этого рейса?
— Да, я был, — говорит Кёрнер, смотрит на меня с удивлением, но тут же продолжает: — Мы ожидали, что при резких движениях корабля в штормовом море в работе реактора могут возникнуть трудности. Но производственных трудностей не наблюдалось. — Прерываемый только кашлем, Кёрнер говорит так же стремительно, как шеф. — При боковой качке в пределах плюс-минус восемнадцать градусов мы зафиксировали изменение потока нейтронов, которое было на два-три процента ниже ожидаемых отклонений.
— А как вы устанавливаете такое? — спрашиваю я.
— Для этого в центральной части мы установили измерительные камеры. Благодаря нашим инструментам мы в курсе всего, что происходит в активной зоне.
— Жалко, что этого нельзя видеть.
— Видеть? — спрашивает Кёрнер. — Там нечего смотреть.
— Я подумал о небольшом «выпускном отверстии». В годы моей юности через такое отверстие я неоднократно завороженно наблюдал, как в купольной печи Рохлицкого чугунолитейного завода бурлил кипящий металл.
— Но это же совсем другое дело, — говорит Кёрнер презрительно. — Нет, здесь, в реакторе все происходит без театральных эффектов, так сказать, тихо и незаметно. Самое большее, что вы увидели бы, — это кипение воды, как в кастрюле, и светло-голубое свечение лучей Черенкова.
— Что это за лучи?
Кёрнер отмахивается. Он хочет, и я замечаю это, снова на твердую землю. Об оптических фантазиях он и не помышляет.
— Давайте остановимся на режиме работы реактора во время шторма: нас также интересовало, как проявят себя подвеска камеры безопасности и подвеска заэкранированных трубопроводов в камере безопасности, а также подвеска бассейна обслуживания. Вы же знаете, с какой силой такой корабль погружается в волны. А тут выяснилось, что работа корабля и его наклоны не дают никаких регистрируемых приборами отклонений.
Кёрнер говорит это с явно показной гордостью. Выглядит это так, как будто правильное поведение реактора — его заслуга.
— Выгодным, естественно, оказалось, — продолжает он, — то, что камера безопасности расположена в самой спокойной части судна и что она имеет такую большую массу. Вы наверняка и сами заметили, в контролируемой зоне наблюдаются намного меньшие амплитуды колебаний, чем в надстройках.
— Вы имеете в виду, что верхняя палуба дрожит, как сумасшедшая, когда мы идем на больших оборотах, в то время как у вас там внизу спокойно и приятно?
За то, что я прервал его, Кёрнер удостаивает меня неодобрительным взглядом, но продолжает говорить:
— Во всяком случае, все системы и все инструменты вели себя безупречно, только минимальные и максимальные уровни защитных танков (цистерн) реагировали на сильное волнение моря.
Теперь Кёрнер дарит мне выжидающий взгляд. Я сижу слегка смущенный и только пожимаю плечами, как будто хочу сказать: «Я ничего не могу поделать. Что я должен сказать об этом?»
— В целом этот тип реактора полностью выдержал экзамен на использование в качестве судовой двигательной установки, — заявляет Кёрнер почти упрямо.
— Но какие-то помехи все же были?
— Они не стоят того, чтобы о них говорить! Это я могу объяснить вам еще раз. Но теперь мне надо идти работать! — говорит Кёрнер и встает.
— Я воспользуюсь вашим предложением, — говорю я вслед ему.
— О чем это ты сегодня утром так долго разговаривал с Кёрнером? — спрашивает старик, когда мы вместе идем обедать.
— Я спрашивал его о режиме работы реактора во время шторма, а сегодня после обеда я проведу опрос публики.
