— Как я предполагаю: для тебя — нет?
— Нет. На следующий день при ярком солнце мне уже и не верилось, что это ночное представление действительно имело место. Доказательством реальности были апельсины Симоны. Война довольно чувствительно снова достала меня.
Я молчу, а старик хочет что-то сказать, но его слова захлебываются в неясном бормотании.
Набрав воздуха в легкие, я начинаю снова:
— Мне в голову пришла идея позвонить в муниципальный суд в Штарнберг и попросить тамошнего судью Кресса фон Крессенштайн принять меня. Речь шла о безвыходном положении. Я попросил его на короткое время изъять моего брата из обращения: арестовать для его же защиты или сделать что-то в этом роде.
— Совсем с ума сошел, — говорит старик.
— Очевидно, так и было. Но я не знал другого выхода. А сумасшедший или не сумасшедший — мне было все равно.
— И как распорядился твой судья?
— Никак. Теперь нужно было предупредить брата. Но как его найти? У него уже не было его пистолета. И у меня уже больше не было моего вальтера. Гордо передал американцам. Господи, что же это было за время!
Старик пыхтит. Я сижу какое-то время с прерывающимся дыханием, а потом говорю:
— Парни ищут покрышки. Очевидно, у них в Тироле есть частный автомобиль. А покрышек не найти. В лагере для перемещенных лиц кое-что можно достать за деньги и хорошие слова, но там вряд ли еще что-то происходит.
Старик проводит рукой по лицу, будто хочет прогнать обременительные мысли.
— А потом я все-таки туда поехал.
— Куда это?
— В лагерь. И нашел еще одного человека, с которым я подружился: еврея, откуда-то из-под Варшавы. Ему я сказал, что мне нужны две покрышки, и рассказал ему в своем безвыходном положении эту историю. Он тотчас взялся за дело, и вечером я имел две подержанные покрышки. «Оплата позднее» и «как только возможно…»
Это непросто выкладывать перед стариком свои воспоминания и демонстрировать их «бегущей строкой». В конце концов, это в первый раз.
— Как ты смотришь на то, чтобы выпить виски? — спрашивает старик.
— Мне этого как раз недостает.
Теперь старик хочет знать, нашел ли я в конце концов моего брата.
— Да, но он не хотел верить рассказанной мной истории, но потом он, к счастью, удрал.
— А обвинение со стороны Симоны? Ты ведь все ему рассказал?
— Об этом он сначала и слышать не хотел, но затем выяснилось, что он беспокоился о своем брате, то есть обо мне, так как я был в хороших дружеских отношениях — на его взгляд в слишком хороших — с одной француженкой. Его брат с француженкой! Должен тебе сказать, что парень находился под довольно сильным влиянием «гитлерюгенд».
[45]
Вполне возможно, что что-то в этом роде находилось в деле, заведенном гестапо на Симону. Служба флотской контрразведки, должно быть, имела похожие донесения.
— Она имела, — говорит старик.
В то время как мы молча смотрим друг на друга, я ясно вижу перед моими глазами сцену той «послезавтрашней» ночи, и могу рассказать о ней старику, как в военном рапорте.
— В следующий раз они приехали на час раньше. Привезли выпивку и снова апельсины. Симона выложила шоколад и к тому же целую корзину со съестным для пикника: ветчиной, сыром, всякими деликатесами и прежде всего с багетом и сливочным маслом. Там были даже ростбифы.
— За это надо выпить, — говорит старик, видя, что иначе воспоминания меня доконают.
— Под моим потолком со скосом я бы мог уютно сидеть на моих марокканских подушках для сидения, если бы в прихожей не стояли черные чемоданы. Я раздумывал, не вынести ли пистолеты из дома. Но куда их деть? В выгребную яму за домом — это идея! Она была и без того полна дерьма, так как ее больше никто не чистил. Но на это я все же не решился. Тогда я начал с шин. Нам надо было спуститься в подвал, где я их держал. Если бы не присутствие Симоны, то я бы им врезал в подвале, уже потому что они так дурашливо вели себя. Они думали о новых покрышках. Эти идиоты! Повсюду стояли машины с изношенными шинами. Новых шин не было!
Старик ставит передо мной новую бутылку пива и смотрит с интересом.
— Тем временем Симона обосновалась в доме по-хозяйски. В моей небольшой спальне горел свет, Я понимал, что нам придется избавиться от обоих «пистолерос» и позвонил в деревенскую гостиницу, разбудив доброго Поэлта. Прошло какое-то время, прежде чем до него дошло. Объяснить путь к «Гостинице у железной дороги» было нетрудно. Американские патрули не болтались по округе. А теперь большая ария о встрече…
— Тс-с! — произносит старик, но я пропускаю это мимо ушей.
— Затем я взялся за Симону: она что — с ума сошла, совершенно свихнулась. Война уже закончилась. Закончилась безвозвратно! То, что она намеревалась сделать, — называется убийством. Я говорил, и говорил, и говорил. Все это можно назвать так: ночь, когда вернулась Симона.
— Так все же Симона играла какую-то роль во французском движении Сопротивления?
— Ты не поверишь, но я и сегодня не знаю этого.
— Я не понимаю. Ты же достаточно долго был женат на ней.
— И несмотря на это, я не знаю, что было подлинным, а что наигранным. Симона играла много ролей — как актриса, всегда готовая к съемкам. В Фельдафинге она временами была скромной домохозяйкой. Я еще и сегодня вижу ее ползающую на коленях и скребущую пол. Медицинской сестрой она, якобы, тоже была, а также — испанской аристократкой, экспертом по вопросам смерти и дьявольщины, специалистом по ювелирным изделиям, экспертом по недвижимости, знатоком искусств. А в Ла Боле — как раз агентом. В конце концов, была война.
— А форма, в которой она к тебе заявилась?
— Да, форма могла как-то подтвердить это, — говорю я нерешительно, — Но не обязательно. Возможно, она принадлежала кому-то другому. Если Симона хотела, она могла очаровать любого. В Мюнхене ей с ее французско-немецкой тарабарщиной было особенно легко. У нее была дерзкая манера обходиться с немецким языком. Ее блуждания вокруг слова, которое она не знала, были примечательными: элегантными, подчас милыми. Но ты это знаешь, — говорю я и думаю: — «Ты же попался ей на удочку особенно быстро».
— Ну, а теперь дальше! — настаивает старик.
— Наконец мне удалось так повлиять на Симону, что она согласилась, что это безумие.
— А оба типа?
— Они появились уже перед рассветом и были рады оставить свои пушки в чемодане и отправиться обратно с шинами, не оплачивая их.
— С Симоной?
— Да. Она утверждала, что по-другому нельзя, но что она скоро вернется.
