«Олег. Олег Сидоров. Да, тяжело мне рассказывать. Я не выполнил свое предназначение, которое я предначертал себе с детства и то, которое принял потом. И сейчас оказался в жизненном тупике».
«Расскажите, — сказала Соня, — вам будет легче».
«Если по порядку, то все это началось, когда мне было двенадцать лет в 1985 году. Отец у меня был полковник КГБ. Я ходил в школу, в меру хулиганил, учился средненько. Обычный парень с в меру домашним, в меру дворовым воспитанием. Я считал более достойным того, кто смелее и лучше дерется. В общем, так. Собирался вступать в комсомол, хотя моя верующая мама была против.
Однажды папа пригласил меня и моего друга в гости к одному своему старому товарищу. То есть мы пошли с отцом, он сначала не намеревался нас брать, мы там затевали какое-то хулиганство. Мать устроила ему истерику, сказала: «Забери их, заодно с ними поговори!».
Мы оказались у какого-то большого начальника, тоже из летчиков, предложившего посмотреть видеофильм времен Второй мировой войны, который он каким-то путем получил из Японии. Уж как его смогли снять, я до сих пор не понимаю. Где там сидели операторы с камерами? Для меня это осталось тайной.
Ну, так вот. Мы увидели на экране, что в свете прожекторов и трассирующих пуль, огромный американский корабль вел заградительный огонь, пушки и пулеметы палили беспрерывно. Летели ракеты, в воздухе кругами носились американские истребители, но впрочем, кажется, потом исчезли. Там все разрывалось, дымило, стреляло. Фильм был беззвучный, но можно себе представить, какая какофония там стояла.
А вокруг была ночь, вернее, скорее всего, раннее утро, но темнота. И сквозь эту стену огня пытались пробиться японские истребители. Один за другим. Они не маневрировали, а пикировали под углом прямо на корабль, но их всех сбивали, истребители загорались и падали в океан, не долетев. Самолеты летели один за другим, десять, двадцать, тридцать, сорок, пикировали и пикировали как мотыльки на пламя. Страшное зрелище. Они взрывались в воздухе, разрывались на куски, отлетали крылья. Съемка велась очень близко, откуда они снимали, до сих пор не знаю — с вертолета, наверное, даже иногда были видны лица летчиков. Обычные японцы, в шлемах, наушниках сидели в кабинах.
Так продолжалось минут пятнадцать. Тут то ли где-то кончились боеприпасы, то ли линия огня стала не плотной. Один самолет прорвался, упал на палубу, взорвался страшным снопом пламени. На корабле перевернулась какая-то пушка, отлетели изуродованные тела, плотность огня нарушилась, прорвался второй, третий самолет. Теперь они взрывались прямо на палубе, все горело, рвалось, на крейсере начался пожар, взрывы, уже было видно, что взрываются боеприпасы. Корабль накренился.
А самолеты все пикировали и пикировали, выпуская на ходу боевой заряд. Причем они не пытались просто обстрелять корабль и улететь, они прямо таранили его. Наконец, охваченный пламенем крейсер начал тонуть, встал носом вверх, кто-то последний, оставшийся в живых из команды, прыгнул в спасательном поясе — ни одной шлюпки спустить не успели. А японские истребители все еще атаковали корабль.
Это поразило меня, тогда очень впечатлительного мальчика, и я спросил отца: «Ведь крейсер уже тонет. Зачем они продолжают разбивать самолеты?»
Он ответил: «Ими управляют камикадзе-смертники, у них нет горючего на обратную дорогу, они все равно обречены на смерть».
Меня поразило то, что сказал отец. Как это — люди идут на верную гибель? Это не укладывалось в голове. Ну, могут убить в бою, и все же всегда есть надежда. Но как человек может идти в бой, зная, что кроме смерти его ничего не ждет?
У меня было очень развито воображение, я сразу представил себя на месте того смертника, мне стало жутко.
Тут я заметил, что у самолета нет колесиков шасси. Отец сказал, что шасси то им не нужно, они же не приземляются — пикируют на противника и взрываются, а запускают их с аэродрома с помощью специальных устройств.
Да, это конечно страшно. Человека запускают как торпеду, и путь назад ему уже отрезан, впереди ждет смерть.
«А что же? Их заставляют?», — спросил я у отца.
Он рассердился на мои многочисленные вопросы, на мою реакцию. Им даже пришлось прервать на время просмотр фильма.
«Нет, летят только добровольцы. Ты не понимаешь, в Японии своя культура — там считается почетным в определенных случаях покончить жизнь самоубийством. Даже считается долгом чести, например, при опасности попасть в плен и в других подобных ситуациях. Семье выплачивается вознаграждение, а погибшего камикадзе почитают как героя, погибшего за родину».
Потом пошли последние кадры. Корабль утонул, огромная страшная воронка сомкнулась, волны стали успокаиваться, посветлело. И тут прилетел последний истребитель. Он опоздал, все уже сделано. Самолет сделал круг на месте гибели крейсера и тут его сняли крупным планом, мы увидели летчика, он открыл кабину, снял шлем, можно было даже разглядеть его — ни ужаса, ни отчаяния, ни фанатизма в глазах, спокойное сосредоточенное лицо, типичный японец в очках. Даже показалось, что он слегка улыбался. Видимо, летчик увидел, что его снимают — помахал правой рукой, сделал последний круг и взял на себя штурвал. В этот момент я увидел выражение его лица. Оно несколько изменилось, как будто даже расслабилось — спокойствие и легкая улыбка. Самолет спикировал в море. Меня это все страшно поразило, особенно этот летчик.
Я долго переживал все это, и в результате в моей душе родилась идея, которой я по юношеской неопытности поделился с товарищами: «Хочу стать камикадзе!» Наша классная руководительница сказала, когда услышала об этом от ребят: «Сидоров уже определился со своей будущей профессией». Как ни странно, в моей груди созрело страстное желание отдать свою жизнь за родину.
Откуда оно могло появиться у двенадцатилетнего мальчишки, я и сам не могу сказать. Быть может, сказалась роль патриотического воспитания, которым пичкал меня отец, все время приводил примеры наших героев Великой Отечественной войны, образы советских солдат, бросающихся под танки с гранатой, закрывающих амбразуру своим телом.
Правда, недавно я прочитал такую версию, что Александр Матросов, на самом деле, просто служил в штрафном батальоне, и у него не было ни гранаты, чтобы швырнуть в амбразуру, ни патронов для выстрела с близкого расстояния. Он забрался сверху на борт, попытался руками отвести ствол пулемета, но сил не хватило. Немцы вытащили его за руки и расстреляли, но, однако, эта заминка помогла советским солдатам атаковать.
Так это или нет, не знаю. Это существенно не меняет дела, такая версия тоже вызывает сомнения — ствол раскаленный, как можно было за него хвататься, было много вопросов, но, суть не в этом.
Может ли подросток думать о смерти? «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в семнадцать мальчишеских лет», а мне было двенадцать. Но, отчасти дело в том, что я думал, что умру не сразу, а буду долго и упорно готовиться к подвигу, проживу еще семь, восемь, десять лет — это представлялось мне огромным сроком.
