На живом человеке Вениамин раньше ничего более серьезного, чем волосы, ногти и прыщи, не терзал. Оперировать в одиночку он отказался категорически и потребовал себе в ассистенты хотя бы такого же пытливого медика, каким был сам. И надо же было случиться, что поблизости, в суточном переходе, оказался только один советский корабль – эсминец, на котором служили добрый доктор Леня и я.
Леня тоже не был хирургом, а имел прекрасную специальность анестезиолога, что позволяло ему безапелляционно заявлять о своей способности вырубить кого угодно по мере необходимости. Иногда, когда доктор был обижен или слишком возбужден, он обещал вырубить всех без исключения. Звучало это несколько самоуверенно, учитывая его небольшой рост и худощавое телосложение. Вместе с тем, он смело применял на нас все имеющиеся знания и заблуждения, а в прошлом месяце произвел уже вторую за этот поход операцию по удалению аппендикса. Его жертвой на сей раз оказался мичман Мизин, старшина команды БЧ-2, известный своей прижимистостью. На корабле с недоверием отнеслись к известию, что тот дал у себя что-то вырезать. Ассистентами в ходе данного действа были кок Слава и я. Кок был выбран, естественно, благодаря своему опыту работы с соответствующими продуктами животного происхождения на камбузе. Вторым подручным я оказался случайно, пытаясь выпросить у доктора стакан спирта для празднования Дня Парижской коммуны. Он пообещал выделить даже больше запрошенного, но при условии моей встречной поддержки в ходе предстоящей операции. Добровольцев не было. А на прошлом аппендиците, увидев первый неглубокий, но кровавый разрез, штатный санитар отключился и чуть было не угодил головой в операционное поле. Была небольшая качка, и, к счастью, его отшатнуло в сторону. Я нерешительно колебался с ответом, но Леня подкупил меня заявлением об ограниченности перечня ли, достойных доверия. По его мнению, в этот круг, кроме нас с ним, могли войти еще человека два-три, которые отсутствовали ныне в ближайшем и отдаленном окружении. Операция и праздник Коммуны прошли успешно.
Я был на вахте во время получения указания с эскадры встретиться с гидрографом и рубануть общими силами по отростку фотографа. У меня засосало под ложечкой и появилось нехорошее предчувствие, что без меня здесь не обойдется. С прошлого раза осталось тошнотворное впечатление от кровавых пятен, слепящего света и панического напряжения поиска куда-то запропастившегося объекта удаления, а потом моточка ниток и, наконе, после завершения манипуляций, зажима с тампоном. Предположения подтвердились с избытком. Оказалось, что кроме работы ассистентом, мне предстоит еще одна особо ответственная миссия.
Дело в том, что прибытие лодки ожидалось в течение последующих двух-трех дней. Трудно было рассчитывать на эффективную работу фотографа сразу после, а значит, его должен был кто-то заменить, желательно, знающий толк в технологии получения волшебных картинок. Об этом тоже было указание с эскадры, чему я значения почему-то не придал. Командир же нашего эсминца, которому был поручен выбор фотомастера, сомневался недолго и быстро назначил меня таковым. При этом решение его было основано на одной несуразности, возникшей еще несколько месяцев назад при проходе Босфора, когда особист засек меня за киносъемкой чудесного моста через пролив.
Рассматривая в видоискатель полуметровой толщины тросы подвески моста и прочие красоты побережья, я тогда прозевал появление нашего домашнего контрразведчика, за что поплатился. Кинокамеру отобрали на основании правил хранения подобного имущества на военных кораблях и заперли в старпомовский сейф. Через пару дней я так же погорел с фотоаппаратом, однако успел-таки припрятать его от экспроприатора и с тех пор частенько выполнял групповые и индивидуальные съемки, выставляя дозор и оцепление и тщательно скрывая свой «Зенит» от неприятеля. Тот, однако, открыл на меня охоту и даже провел пару обысков в каюте и на боевом посту, но безуспешно. Думаю, что на самом деле ему не очень-то и хотелось меня ловить, но долг, как он его понимал, был выше всего и требовал жертв, а отсюда и были все «шмоны». Иными словами, история эта получила широкую огласку и привела к тому, что стоило командиру подумать о фотографировании, как в его мозгу тотчас всплыло мое имя. Отбрехаться, понятно, не удалось.
План был прост и легко выполним, а поэтому вызывал сомнения. Нам с Леней надлежало перебраться на гидрограф, который полным ходом аж в двенадцать узлов следовал к району предполагаемого всплытия лодки. Далее предполагалось следующее: режем и откачиваем фотографа, ловим в прицел подлодку, делаем снимки, возвращаемся на гидрографе в Гибралтарскую зону, пересаживаемся назад к себе на эсмине, принимаем поздравления и грамм по сто с лишним, а далее – по плану. Все довольны и радостны.
Проблемы, однако, начались уже на начальном этапе. Погода была, что называется, свежая. Гидрограф вышел в точку встречи с задержкой на десять часов и подскакивал на волне, как мячик. Доктор взял с собой небольшой чемоданчик с хирургическими штучками, медицинскими шпаргалками и роскошным атласом внутренней компоновки человеческих органов. Я же прихватил почти все свое имущество, включая съестные, табачные и алкогольные запасы, упакованные в двух парусиновых сумках. Пытался даже нацепить на себя шинель, которая не влезла в поклажу, но старпом, сделав несколько издевательских и едких замечаний, принудил оставить ее в каюте, о чем я потом жалел. Флотский опыт учил тому, что, перебравшись с корабля на корабль, ты вроде как заново открываешь свой личный вахтенный журнал, делая первый ход. Каким будет ход ответный и куда тебя занесет – зависит уже от моря, корабля, звезд на небе и суммарного количества везенья у членов экипажа. Сменил борт – сменил судьбу.
Посадка на баркас и высадка из него прошли почти без происшествий и потерь, если не считать пилотки Лени, унесенной свежим атлантическим ветром, и трехлитровой банки консервированных огурчиков, разбитой вдребезги внутри одной из моих емких сумок при подходе к борту гидрографа. Кому-то пришло в голову использовать багаж вместо причального кранца. Запах ароматного маринада, мгновенно окутавший нас в тот момент, до сих пор ассоциируется у меня с безвозвратными утратами и незаслуженными обидами.
* * *
Фотограф, хоть и страдал от острых болей, не переставал давать мне инструктивные указания по фотоделу, пока не отрубился на столе в кают-компании под действием анестезии, сотворенной доктором Леней с высоким искусством и известной элегантностью. Врачи Веня с Леней вступили в препирательство относительно направления и длины необходимого разреза, периодически подкрашивая пузо мичмана йодом. Я же никак не мог вникнуть в суть длинной заключительной фразы фотографа, в которой единственными знакомыми словами были «диафрагма» и «убью!». После завершения этой речи, как раз на последнем слове, он и отключился, изобразив на лице полное блаженство. Решив, что все это относится к наркотическому бреду, я раздраженно высказался, – Ну, режьте же, наконец!
Оказалось, что военной медицине не хватало именно этой команды. Пошла-поехала хирургическая страда, нарушить порядок которой не смогли даже мои неквалифицированные ассистентские действия и бездействия, волнение моря и выход судна в зону ожидания.
Завершилось все вполне успешно. Пациент был отправлен в спецотгородку амбулатории с жесткими рекомендациями о полном и длительном покое, а я с фоторужьем наперевес залег в каюте в сладкую дрему, ожидая в любой момент вызова на мостик. Все кассеты были заряжены мичманом и распределены по карманам куртки вместе с двумя экземплярами подробных его же указаний, предназначенных для полного профана, то есть для меня.
