Застучали башмаки, завибрировали агрегаты, койка начала подпрыгивать в такт вращению какого-то скрипучего вала. Лежа на койке, я почувствовал себя частью дребезжащего организма и решил стать полезным.
* * *
Шел третий меся похода. За это время я успел не только окончательно уяснить собственное невежество, но и кое в чем поверхностно разобраться, по-неопытности считая, правда, свое понимание достаточно глубоким. Удалось подружиться с несколькими офицерами-ровесниками и не поссориться с остальными, что давалось нелегко, учитывая замкнутость пространства и сообщества. Отсутствие в подчинении личного состава позволяло иногда ощущать себя пассажиром круизного теплохода, однако эту иллюзию регулярно разрушали бурные потоки ненормативной лексики, которую, надо сказать, отличала известная гармоничность.
Словом, все шло нормально. И этот день тоже не предвещал ничего дурного. Побаливавшая с утра голова напоминала о вчерашнем дне рождения доктора Олега, потчевавшего земляков-ленинградцев резервным спиртом (в просторечии – «шилом»). В круг «своих» вошли связист Саша, штурман и я. Все – лейтенанты. К концу посиделок в амбулаторию, по условному стуку, проник особист – старлей Виктор. Пить он не стал, доел праздничную закуску и посоветовал не болтать лишнего. Никто не понял, что он имел в виду, но беседа скисла, и все разошлись по каютам.
Слева по курсу в двух милях виднелся американский авианосе, за которым мы ползли уже несколько часов. Размеры плавучего аэродрома поражали, особенно в сравнении с нашим убогим челном. Мы выглядели, как граненый стакан рядом с бочкой квашеной капусты.
– Боцманской команде приготовиться, – проорал в КГС старпом с мостика.
– Будет грандиозная операция, – услышал я за спиной и обернулся. Виктор показывал на огромный сачок, который не без труда волокли мичман и три матроса. Я вспомнил слова шефа о том, что частое появление особиста – одна из самых плохих примет, но тут же забыл. Напрасно, как оказалось.
Мы замедлили ход, и, как только авианосец скрылся из виду, боцман начал вылавливать сачком из-за борта здоровенные пластиковые мешки. Казалось, что авианосе оставил за собой след из нескольких десятков поплавков. Мусор, – догадался я, – на америкосе закончили приборку и повыбрасывали в море мусор в полимерной упаковке, казавшейся диковинкой в те далекие годы.
– Жду – не дождусь, когда нам с сачком выдадут премиальные за разоблачение козней противника, – устало, но гордо прогудел мичман, когда штук шесть мешков было брошено на шкафут. Этим операция и завершилась. Мешки начали тонуть, а шестиметровое древко уникального инструмента перестало повиноваться опытным боцманским рукам.
Замполит, особист и еще несколько офицеров, в том числе и я в качестве официального переводчика, были допущены к вскрытию добычи.
«Кто-то из классиков очень верно сказал, что разведка – грязное дело», – думал я, натягивая на руки толстые резиновые перчатки. Надпись на перчатках об их испытании на 6000 вольт создавала некую иллюзию безопасности. Отходы жизнедеятельности ярко демонстрировали благополучие американских ВМС. На авианосце вкусно ели, пили и выпивали, ухаживали за телом, брились, листали красочные журналы, слушали музыку и играли в карты. Радиоактивность мусора соответствовала норме. Качество наших отходов проигрывало почти по всем пунктам, кроме последнего. Замполит собрал в стопку полиграфическую продукцию, судя по обложкам, крайне аморального свойства, и удалился восвояси. Мне досталось с десяток суточных планов, представляющих собой нечто вроде корабельных газет, несколько деловых писем и стопка стандартных листочков с туманным содержанием. Почти на всех документах значился запрет выносить их за пределы корабля или стояли грозные грифы секретности. Все это я разложил на столике в каюте и приготовился к ответственной аналитико-переводческой работе. В каюту без стука ввалился связист Саня и грохнулся на мою койку.
– Голова болит. Не иначе, доктор нас хреновым спиртом напоил, – простонал он.
Я кивнул. Голове действительно было некомфортно.
– Помнишь, он хвастался, что четыре аппендикса у матросов вырезал? Еще большущую банку показывал, где эти отростки плавали, – продолжал Саша.
Я кивнул и насторожился.
– Так я думаю, что он нас из этой банки и угощал. Ведь неделю назад, когда мы солидарность с Африкой отмечали, божился, что «шило» у него давно кончилось. Женой, детьми и Гиппократом клялся.
К горлу подступила тошнота. Я выронил из рук сложенный пополам лист суточного плана, он развернулся – и на палубу спланировала небольшая, похожая на лотерейку, бумажка. Саня поднял бумажку и осмотрел со всех сторон, с заметным затруднением концентрируя внимание на изучаемом объекте.
– Пять долларов! Вот ведь проклятые буржуины, деньгами швыряются, а мы настойку на человеческих органах пьем.
Никогда не слышал в его голосе столько искренней обиды и классовой ненависти. Я отобрал у него зеленый символ чистогана и пришпилил на переборку между календарем и семейной фотографией.
– Все! – сказал я, – хватит болтать. Пошли к Олегу. Он – доктор, а мы теперь – пациенты.
* * *
Когда Олег понял суть предъявленных обвинений, он пару минут беззвучно открывал рот и интенсивно вращал указательным пальцем сначала у своего, а потом и у Сашиного виска, после чего заорал:
– Вы идиоты! Это мой НЗ, а аппендиксы у меня в формалине купаются. Пить надо меньше и закусывать лучше! Кроме желтого аспирина ничего у меня теперь не получите.
Мы искренне покаялись и признали свою умственную ущербность. Доктор остыл и даже повеселел. Глубокомысленно заявив, что подобное излечивают подобным, он нацедил каждому по тридцать граммов, тщательно скрывая свой НЗ от посторонних глаз. В качестве закуски он высыпал из огромной банки на столик две горсти шариков канареечного цвета. «Гексавит» – прочитал я на баночной наклейке и, боясь гнева доктора, проглотил с отвращением несколько витаминок вслед за лечебной дозой спирта ужасающей противности.
* * *
Из выловленных бумажек, кроме прочего, стало известно, что по случаю какого-то американского праздника намедни на палубе проводились развлекательные гонки на электрокарах, а матрос Давыдофф оштрафован на двести долларов за нетрезвое состояние организма в служебное время. Кажется, я правильно перевел формулировку. Меня охватило чувство славянской солидарности, чему способствовало состояние организма.
Некоторые суточные планы были в нескольких экземплярах, и я решил, что без ущерба для дела могу оставить пару штук себе на память. Что я и сделал, засунув дубликаты под стопку словарей в рундук. Пока я работал, ко мне периодически заглядывали офицеры и мичманы с просьбой показать выловленную купюру. Благодаря длинному языку связиста, весть о чудесном явлении быстро распространилась: конвертируемая валюта в Союзе находилась под запретом, и каждому было интересно пощупать диковинку. Последним прибыл оперуполномоченный особого отдела.
– Замполит меня обскакал. Он доложил на эскадру, что ты проповедуешь чуждый образ жизни. Как это тебе удается?
