Терек, всю зиму дремавший подо льдом, вдруг проснулся и шевельнулся с глухим ворчанием. Ровный, гладкий лед пронизали зигзаги темных трещин. Сверху, от истоков, побежала стремительно талая вода и, пробудив дремавшие силы реки, стронула из омутов рыбу.
Все пробудилось в природе при первом горячем дыхании весны. Беспокойно замычали коровы, забились в стойлах кони. Галки торопливо стали вить гнезда, собирая на дорогах клочья шерсти. Воробьи, вылетавшие из-под стрех, звенели как тысячи бубенчиков, словно подлаживаясь к весеннему звону, несущемуся из кузни, где спешно ремонтировался сельскохозяйственный инвентарь. С каждым днем звон этот, с приходом весны и тепла, становился громче и веселее. Но не все было так спокойно в станице. С тревогой прислушивались казаки к могучему дыханию реки, к глухим громовым раскатам трескающегося льда. Если детвора наслаждалась видом ледохода, то старики, поглаживая бороды и прикладывая руки к глазам, по старинным приметам старались угадать, как поведет себя река. А Терек так и рвался из-подо льда, стараясь оторвать его от берегов. И у всех была одна и та же мысль: «скорее бы сошел лед, и не наделала бед река, как бывало в прежние годы – хлынет буйным набегом в станицу, и радуйся». В один из таких дней по дороге, ведущей из Екатериноградской, люди заметили силуэты. Не то грачи или вороны прыгали по колеям, не то лошади обходят ямы и промоины. В солнечном мареве не поймешь. Как мираж. Ребятня побежала на курган, откуда лучше просматривалась дорога, а остальные продолжали гадать, стоя на месте. И вдруг из чьих-то уст вырывается: «Оказия»
[1]. Все бы ничего. Оказии в станицы приходят каждую неделю, но сегодня ее никак не должно быть. Послали с сообщением к атаману.
В станице наметилось оживление. По улицам, то в одну сторону, то в другую, поскакали вестовые. У калиток стали собираться казаки и казачки, обсуждая, что за причина неурочного приезда оказии. Всех интересовал вопрос: кто же в ней едет? А потому, если взрослые, стоя в сторонке, наблюдали за происходящим у правления, то ребятня теснилась уже под самыми окнами атаманской канцелярии. Здесь в просторной комнате находился сам атаман Федор Иванович Кульбака, писарь Илья Олифиренко и несколько стариков-станичников. Писарь часто поглядывал в окно и сообщал атаману, что делается за двором. Атаман вел мирную беседу со стариками.
– Что-то оказия нынче не в срок? – спрашивали казаки один у другого.
– Да там, говорят, не оказия, а небольшой отряд, наши их уже встретили, – сообщил атаман.
– К чему бы это? – спросил писарь.
– Наверное, депеша
[2], а может, еще что, – ответил спокойно атаман.
Вдали улицы показалась крытая коляска в сопровождении двух десятков казаков.
– Едут! – объявил писарь, выглянув очередной раз в окно.
Все насторожились. Разговор прекратился.
– Сейчас узнаем, что за причина, – сказал атаман и вышел из комнаты. В это время коляска остановилась у крыльца и из нее вышли двое офицеров. Младший, лет двадцати пяти, окинув взглядом вышедших и определив старшего, улыбаясь сказал:
– Здравствуйте, господа! Разрешите представиться: ротмистр Говорков – адъютант его превосходительства князя Воронцова. Генерал заночует в Екатериноградской, а завтра будет проезжать здесь. Примите соответствующие меры, – и он передал атаману запечатанный пакет.
Его открытое веселое лицо, любезность и простота обхождения понравились казакам.
– Разрешите представить моего спутника. Это офицер Его Величества Конвоя, – и он назвал фамилию, – знакомьтесь. Он везет списки отобранных им казаков в Конвой, наказному атаману.
Казачий офицер тоже понравился и атаману, и вышедшим с ним старикам. Лицо его было ни молодым, ни старым. Это было лицо много повидавшего в жизни, решительного и доброго человека. Оно не отображало ни жестокости, ни властолюбия, ни стремления полюбоваться собою или тем более намеренной иронией отнестись к встречавшим. Копна густых волос с редкими проблесками седины возвышалась над высоким лбом, еще совершенно свободным от морщин и складок. Серые с синевой глаза смотрели пытливо и прямо, губы были поджаты, отчего все лицо казалось несколько строгим.
Атаман пригласил всех в дом, где уже готовилось угощение.
– А это с дороги, – подал он гостям по бокалу вина.
– Не откажусь, – просто ответил адъютант. – О кавказском вине мне уже известно. – И он, не отрываясь, выпил весь бокал. Выпил и его спутник. После этого атаман объявил:
– Прошу за стол.
– Разрешите, я распоряжусь казакам, – обратился адъютант к атаману и, сделав необходимые распоряжения, вернулся в дом.
А казачата в это время все ближе теснились к дому, чтобы увидеть происходящее и услышать, о чем будут разговаривать в атаманском доме.
– Брысь отседова, – отгоняли их незлобно казаки-охранники, стоявшие у крыльца. Но те и не думали уходить.
– А кто это приехал? – спрашивали они.
– Кто кто? – дома батько расскажет, марш по домам.
А прибывшие с депешей казаки рассказывали на улице, что и в Георгиевск, и в Екатериноградскую прибывают офицеры-интенданты. Говорят, будут заготавливать сено, лошадей, сбрую. В связи с чем это, никто не знал, хотя понимали, что это неспроста. Вскоре по станице разнеслось, что завтра здесь будет проезжать наместник Кавказа князь Воронцов.
Михаил Семенович Воронцов был генералом Отечественной войны 1812 года. Это его гренадерская дивизия подверглась интенсивной атаке французов у Бородино. Гренадеры Воронцова ударяли в штыки, опрокидывая наступающие колонны. Воронцов сам водил их в эти кровавые схватки и возвращался с ними на место, не выпуская шпаги из рук и не переставая улыбаться. Атаками командовал сам Даву. При втором или третьем натиске французам удалось было вскочить в левую флешь. Но это был только момент. Сверкнули штыки. Лошадь Даву грянулась оземь, и маршала вынесли из свалки на плаще. Французы откатились. Потом замелькали другие генералы – Компан, Дессе, Ранн. Они сменяли друг друга, обливаясь кровью. Наконец, унесли Ранна, высокого и черного, нещадно ругавшего свою двадцать вторую рану. Воронцов огляделся. Боже, как мало осталось у него гренадеров. Сердце его сжалось. Между тем огромные французские колонны катились на них, как морской прибой. Свинцовый вихрь вырвался из волн атаки и ударил по флешам. Ряды воронцовских гренадеров еще более поредели. Солдаты дрогнули и, сбиваясь тесными кучками, пошли в отход. Воронцов крикнул остаткам какого-то батальона, еще державшего строй и равнение:
– За мной! В штыки! Смотрите, братцы, как умирают генералы!
Удар в бедро опрокинул его наземь. Он хотел взмахнуть шпагой, но клинок лязгнул под картечной пулей, и половины его как не бывало. Однако рука Воронцова не выпустила куска изуродованной стали даже и тогда, когда солдаты усадили его на скрещенные ложа четырех ружей и бегом потащили с флешей. Даже когда его поднесли к Багратиону, он все еще сжимал этот обломок в опущенной книзу руке. Бледное лицо его было обрызгано кровью, но он улыбался.
