– Дарья – не милосердная сестра, Ваше величество, – заметил Николай Иванович, двигая свой стул так, чтобы впредь можно было адресоваться и к великой княгине, и к государю, – хотя, конечно, героиня.
– Так надо бы взять. Что вы не можете брать и других женщин, из разных слоев общества? – удивился Александр.
– Отчего же. Но для этого нужно принести присягу, обещать исполнять известные условия. Дарье как раз предлагали вступить, она даже приходила ко мне подробнее справиться об условиях приема. «Надобно, – разъяснил я, – по крайней мере год оставаться целомудренной». «Можно и это», – согласилась она, но больше уже не являлась.
Александр расхохотался.
– К чему такой пуризм! Это уж, верно, твое, тетя. Не отпирайся. Так, пожалуй, ты сэкономишь мне тысячу, которая теперь лежит на мне.
Смеясь, Александр откинулся в угол диванчика, с облегчением избавляясь от согнутого положения туловища, стеснявшего заметный живот, и принялся ритмично барабанить пальцами правой руки по полочке стоявшего возле диванчика резного торшера.
– Ты же слышал, что говорит Николай Иванович, – отвечала княгиня. – Экономия по этому пункту, кажется, не состоится.
– Вообще все действия сестер, – подытожил Пирогов, – особенно сравнительно с действиями администрации, должны быть названы не иначе как благородными. Собранные мною впечатления вы, Ваше высочество, найдете среди посланных вам ранее бумаг.
– Я читала, уже читала! – великая княгиня вскочила со своего места и, как будто бессознательно, большими шагами заходила взад и вперед по комнате, говоря все громче:
– Это прекрасно, глубоко! Ваше предложение передать сестрам нравственную дирекцию перевязочных пунктов и лазаретов заслуживает несомненно сочувствия! Не так ли, Александр?
– Да, пожалуй.
– Признаюсь, Ваше высочество, на факте женщины исполняют эти должности с самого первого дня своего прибытия в госпитали. Уже ранее, еще не быв ознакомлен с женской службой, я понял, что женская совестливость гораздо действеннее может влиять на злоупотребления администрации, чем официальная контрольная комиссия. Но сказать вам, кто понял это прежде меня? Наша госпитальная администрация! Она живо смекнула, куда приведет женский догляд, и стала громко роптать на превышение с моей стороны власти, прижали отпуск дров, теплого белья, горячей пищи. Я должен постоянно жаловаться, писать, требовать. При таком частом писании не всегда можно обдумать выражения, какие приняты в официальных бумагах. И вот некоторые выражения в моих письменных просьбах находят несоответственными. После десятка моих напоминаний, чтобы снабдили ледяные бараки дровами, Остроградский напал на мое выражение «имею честь представить на вид»…
– Однако что же прикажете делать с Отечеством, – неожиданно резко прервал Александр, – если лицам, поставленным в начальственное положение, начнут представлять на вид?… Я слышал про это ваше представление, слышал и считаю его неприличным! В высшей степени непозволительным и не могущим быть извинимым никакими обстоятельствами! Тем паче – спешкой. Для чего же и время, как не обдумать просьбу в инстанции!
Вспыхнувший мгновенно Николай Иванович не знал переходных состояний. Но тут он вспомнил свое возвращение с первой войны, и это воспоминание помогло ему сдержаться. Тогда он приехал с Кавказа, от Воронцова, где при осаде Салты впервые применил эфир, сделав с ним больше шестисот операций. Приехав возбужденный сознанием заслуг перед Отечеством, он тотчас по приезде был призван к военному министру, князю Чернышеву. В министерство, несмотря на больные ноги, он летел словно на крыльях, позабыв о своей одежде. А в то время произошла какая-то перемена в форме, и он, представ князю, получает выговор за несоблюдение оной с присовокуплением приказа немедленно отправиться в Медико-хирургическую академию и доложить о сем выговоре непосредственным своим начальникам. И многое бы сейчас дал Николай Иванович, чтобы этого не было! Его натянутые нервы не выдержали. Тут же, в кабинете министра, с ним случилась истерика, с рыданиями, криком, руганью и угрозами все бросить и навсегда уехать за границу, где уж, верно, сумеют оценить его труд!..
Зардевшая Елена Павловна ловила его взгляд, желая извиниться за выговор императора и боясь, что Николай Иванович бросит свой доклад вовсе. Но он продолжал.
– Всякий врач, – сказал он после паузы, которой, казалось, давал Александру время осмыслить всю неуместность его вмешательства, – должен быть убежден, что злоупотребления в таких предметах, как пища, питье, топливо, белье, лекарства, действуют на раненых так же разрушительно, как госпитальные заразы. Главные же врачи должны помнить, что, требуя от подчиненных необходимой субординации, они не должны употреблять ее во зло, как средство сокрытия истины. В нашей же обстановке нравственный контроль, разумеется, не может уж быть столь эффективен. – Он обращался к Елене Павловне, но метил в императора. – Каждый вечер, Ваше высочество, приходят ко мне сестры, и мы выдумываем всевозможные крючки, чтобы ловить госпитальных воров. Несмотря на то, еще не успели поймать, отчего куриный суп, в который на триста шестьдесят человек кладется девяносто кур, выходит таким, что на вкус курицей и не пахнет. Уж и котлы запечатывали – не помогает! А хорошо бы подкараулить… Право, жалко смотреть: полагается такое количество, что можно бы сносно кормить, а больные не видят супа…
– Хищения и взятки всегда и везде были, есть и будут! – с заметным усилием сдерживаясь, сказал Александр. – Спаситель сам избирал апостолов – да и то один из них оказался взяточник!
– Нет ни одного лишнего матраца. Нет вина, нет хинной корочки, – продолжил Николай Иванович, делая вид, что не замечает состояния императора. – Нет даже кислоты на случай, когда разовьется тиф. А он уже есть.
– Из штаба Горчакова доносят, что тиф не настоящий, – обрезал Александр.
– Но хоть и от не настоящего, а умирают, и уже кроме солдат есть и врачи, и медсестры… Занимает меня теперь транспорт. Особенно в холода. В открытых телегах везут больных семь дней из Симферополя в Перскон, оставляют без ночлега, в поле или в нетопленных татарских избах. Иногда дня по три без еды.
– Я встречал такой транспорт около Кременчуга, – сказал Александр, давая понять, что ни одно слово доклада Николая Ивановича не оставляет без проверки, – действительно, один полушубок на трех больных.
– И это при том, что целая площадь Симферополя завалена горою полушубков, пожертвованных народом, но никак не умеющих самостоятельно попасть по назначению, – заметил Пирогов.
– Этого не может быть! – вскричал Александр, вставая и глядя прямо в лицо Николаю Ивановичу, словно настаивая, чтобы тот взял эти полушубки назад.
– Как «не может быть», государь, когда я сам тому свидетель, – твердо повторил Николай Иванович и проводил ускользающий взгляд Александра. – Умолчу ли, Ваше величество, о невероятном транспорте, где взяли пятьсот раненых, только что получивших операцию, и их в пути оказалось не на что положить и укрыть от ливня. Они вопили о помощи, со всех сторон раздавалось стучание зубами, от которого бросало в дрожь.
