Да, до самой разлуки она была требовательна к нему и неласкова с ним.
И вот кончилась зима. В один из теплых весенних дней окно в коридоре распахнули настежь.
Григорий и Туся сидели, как всегда, на своем подоконнике и разговаривали. О чем? Кажется, о кругосветных путешествиях.
Внизу пенился цветущий сад. Не хотелось оборачиваться. За спиной вяло шаркали туфлями ходячие больные. Коридор был очень узкий, заставленный шкафами, каждую половицу пропитал противный больничный запах.
Но из сада пахло весной.
– Ты будешь меня помнить? – неожиданно сказала Туся.
Что она хотела этим сказать? Григорий с удивлением заглянул ей в лицо, но Туся быстро отвернулась.
– А сад? Ты не забудешь его? Смотри: цветы белые и розовые – как вышивка крестиком на голубом шелке!
Григорий посмотрел, но не увидел ничего похожего. Просто стоят себе деревья в цвету, а за ними расстилается море, по-весеннему голубое. Такое вот – крестики, вышивка, шелк – могло, конечно, померещиться только девочке.
И тем же ровным голосом, каким она говорила о вышивке, Туся сказала:
– Уезжаю завтра.
– Как?!
– За мной приехала мать.
Григорий сидел оторопев.
От быстрого шепота волосы зашевелились над его ухом.
– Ты мне пиши! И я буду… А на следующее лето приеду сюда опять. Ты будешь уже без костылей, а я стану хорошо дышать!
– Тусечка… – пробормотал Григорий жалобно.
Но не в ее натуре было затягивать прощание. Неожиданно она спрыгнула с подоконника и быстро убежала.
3. ЧУДО НА МЫСЕ ФЕДОРА
ПЕРВАЯ ВЕРТИКАЛЬНАЯ МОРЩИНКА НА ЛБУ
Итак, Тусю увезли. А вскоре и за Григорием приехала мать.
Неожиданно она натолкнулась на сопротивление.
– Нэ хочу до дому! – объявил Григорий, стоя перед нею.
– Як цэ так? У больныци хочэш?
– И в больныци не хочу.
– А дэ хочэш?
Разговор происходил в дежурке в присутствии Варвары Семеновны и тети Паши.
Григорий молчал насупясь.
– Чого ж ты мовчиш? Я кому кажу?
Мать замахнулась на него слабым кулачком. Но он с таким удивлением поднял на нее глаза, бледный, сгорбленный, жалко висящий между своими костылями, что она опустила руку и заплакала.
Он тоже чуть было не заплакал, но сдержался. До чего же бестолковые эти взрослые! Ведь море стало его другом. Как же он мог теперь с ним расстаться!
Кроме того, Туся обещала вернуться будущим летом в больницу на мысе Федора. Выходит, он должен дожидаться ее здесь.
– Буду у моря житы, – сказал Григорий, упрямо нагнув голову.
– А у кого? Хто тэбэ до сэбэ визьмэ?..
Из угла, где тетя Паша перематывала бинты, выкатился ее успокоительно-округлый говорок:
– О! Невелико дело-то! Ну хоть и у нас на маяке поживет.
При слове «маяк» Григорий поднял голову.
– Мой-то маячником работает, – пояснила тетя Паша. – Отсюда недалеко, два километра. При маяке дом есть. Нас трое всего: сам, сынок меньшой и я. А где трое уместились, и четвертому местечко найдем.
Мать Григория снова заплакала.
– Ему хорошо у нас будет, – продолжала тетя Паша. – Воздуху много, воздух вольный. А Варвара Семеновна рядом. Чуть что – будет иметь свое наблюдение.
Варвара Семеновна распустила поджатые было губы:
– Что ж! Если Прасковья Александровна приглашает, то я, со своей стороны… Конечно, морской климат ему показан. Пусть поживет до начала школьных занятий…
Но прежде чем переехать на маяк, Григорию пришлось заставить себя выполнить одну тягостную обязанность – посетить родителей Володьки.
Мать, едва увидала Григория, сразу же заплакала. И после, сидя в своем уголке за гардеробом, продолжала плакать – тихонько, почти беззвучно. Она вообще была очень тихая.
А отец, нервно расхаживая взад и вперед по тесной комнате, все выспрашивал, терзая себя, подробности несчастья: как, в какой последовательности произошло оно и как при соблюдении таких-то и таких-то предосторожностей могло бы и не произойти. (Но ведь все равно ничего уже нельзя было изменить!) Потом он предложил Григорию по-прежнему жить у них, но сказал об этом неуверенно и оглянулся на жену. Да Григорий, конечно, и сам понимал, что это невозможно: он постоянно будет напоминать бедным людям об их трагически погибшем сыне.
На вопросы отца Володьки он отвечал, низко нагнув голову, изо всех сил хмуря и хмуря брови, чтобы не заплакать.
Тогда, быть может, и появилась у него на лбу первая вертикальная морщинка. Впрочем, она была еще маленькая, неглубокая, чуть наметилась над переносицей и по временам разглаживалась, начисто пропадала, будто ее и не было вовсе.
На маяке она пропала.
«Я – „БЕРЕГ“! Я – „БЕРЕГ“!»
Башня маяка была невысока. Но ей и ни к чему было быть высокой. Она стояла на стометровом обрыве, на высоченном крутом мысу. Спереди, справа и слева было море, и только сзади вздымались горы.
Две тысячи лет назад римляне держали здесь гарнизон против беспокойных степняков. Крепостные стены, сложенные из огромных плит, еще сохранились. У их подножия, а также на дне рва валялись осколки темно-серого точильного камня. В гайворонской школе проходили Рим, поэтому Григорий без труда вообразил себе, как легионеры в молчании сидят вокруг костра и при свете дымных факелов точат наконечники своих копий и лезвия мечей.
Он сделал то, что сделали бы, конечно, и вы в его возрасте. Распугав двух или трех змей, гревшихся на стене, насобирал целую кучу осколков и приволок домой. Потом он ежевечерне с благоговением точил свой перочинный ножик на римском точильном камне, которому две тысячи лет! Лезвие через некоторое время сделалось тончайшим, как лист папиросной бумаги.
На мысу римляне поддерживали огонь: разжигали огромный костер и всю ночь без устали подбрасывали в него охапки хвороста.
Теперешний маяк, понятно, был куда лучше. На вершине белой башни находилась так называемая сетка накаливания. Сделана она была из шелка, пропитанного особыми солями. Снизу подавались пары керосина, которые добела раскаляли сетку.
Устройство, в общем, нехитрое. По сути – гигантский примус. Но с сеткой полагалось обращаться осторожно: дунь посильнее – и сразу же рассыплется в прах!
Сетку окружала толстая линза подобно стеклу керосиновой лампы. Стекло было необычное – пузатый стеклянный бочонок. Вместо обручей ребристые грани. Каждая грань преломляла свет, усиливала его и параллельными пучками отбрасывала далеко в море.
Целыми днями Григорий ходил теперь за дядей Ильей, мужем тети Паши, и неотвязно клянчил: «Дядечку, та визьмить жэ мэнэ до фонаря!» Даже божился иногда, что больше уже не спутает замшу с тряпкой.
