– Какие огоньки?
– Ну те, что на воде были. Бензин горящий. До самой смерти, наверное, не забуду, как трупы вереницей проплывали вдоль борта. А возле них, вроде свечей погребальных, огоньки эти, огоньки…
– Да, вспомнишь – дрожь пробирает!
– И тебя пробирает? А ты уже третий год воюешь. Мне, значит, простительно. Да еще комбриг приказал мне спустить шлюпку и вылавливать трупы в камышах. Такое только в кошмаре может присниться…
– Захоронить-то их надо было?
– А я ничего против этого не говорю. Не Мне – кому-нибудь другому пришлось бы вылавливать. Но они, Петрович, уже и на людей не были похожи. Черные-черные, как головешки. Будто лесной пожар прошел, а потом полуобгорелые пни подмыло и течением вниз понесло.
– Да будет тебе!
Молчание. Иллюминатор в каюте зашторен. Кичкин и Петрович ворочаются с боку на бок, то и дело взбивая подушки. Нет, сон нейдет!
– На что у комбрига нашего нервы стальные, – это опять Кичкин, – а и того, знаешь, проняло. Я вместе с ним на мостике стоял. Невольно оглянулся, вижу: лицо будто окаменело! Белое, неподвижное. А когда начал приказания отдавать, все откашливается и откашливается, словно бы в горле что-то застряло…
Койка под Петровичем сердито скрипит.
– Стальные нервы! Железные, железобетонные! А ты их видел когда-нибудь, нервы эти? Просто жилочки тоненькие, обыкновенные волоконца. А силища в них, понял? Не говори: нервы – как сталь! Говори: сталь – как нервы! Такую нагрузку выдерживают, что и сталь бы согнулась и бетон треснул к черту… А комбриг, к твоему сведению, откашливается, когда волнуется. И еще украинские выражения по рассеянности начинает вклеивать в разговор. Примета верная!
Пауза.
– Что же, так и спать с открытыми, глазами? – жалобный голос Кичкина. – Вот уж действительно голубой Дунай! Желтый от огня, а не голубой… Мне еще, Петрович, бензин очень жалко. Высокооктановый! Авиационный! Сколько его, прикинь, по Дунаю утекло! Тонны, я думаю.
– Что ты! Десятки тонн!
– Сгорел-то зазря. А наши летчики его как манны небесной ждут.
– Ну, тот, что сгорел, бог с ним! Но ведь и этот, что остался, доставить к фронту нельзя.
– Сколько же эскадрилий, подумай, не может подняться в воздух из-за того, что здесь, у Молдова-Веке, бензин застрял?
Связист и штурман одновременно вздыхают. За неплотно сдвинутой шторой отблески затухающего пожара…
ВЗЯЛИ «ЯЗЫКА»
– Разрешите доложить, товарищ начальник штаба! «Языка» взяли!
Кирилл Георгиевич и Петрович, вызванный на утренний доклад, оборачиваются. В дверях – Кичкин.
– Как «языка»? Кто взял?
Для моряков это событие чрезвычайное, редчайшее. «Язык», пленный! Всю войну можно провоевать на флоте, но так ни разу и не увидеть врага в лицо.
Кичкину не стоится на месте. Он необычайно оживлен.
– Комбриг приказал передать, что съезжает на берег! С пленного допрос снимать!
– На берег? А почему пленного сюда не доставили?
– Скандальный чересчур, говорят. Хлопот с ним не оберешься, если сюда.
Кичкин сияет. Наконец-то и на дунайских тральщиках повеяло ветром военно-морской романтики! Но Петрович недоверчиво присматривается к Кичкину. Что-то подозрительное видится ему в скользящей улыбке друга.
– Разыгрываешь, Генка?
– Помилуй бог, что ты! Разве я бы позволил себе разыгрывать Кирилла Георгиевича, тем более в боевой обстановке! Тебя еще, пожалуй… Нет, все правильно! Только пленный-то – металлический!
Петрович недоумевающе хлопает белесыми ресницами. Но Кирилл Георгиевич
– опытный военный моряк, видывал виды на своем веку.
– А! Обсыхающую мину нашли?
– Так точно.
– Как же она очутилась на берегу?
– Наверно, при отходе немцы забыли.
– Вот это подвезло! Это, товарищи, удача! Вдруг у обсыхающей мины диковинка какая-нибудь внутри?
Вскрыть мину было важно для того, чтобы уточнить режим дальнейшего траления. Но никто даже представить себе не мог, какая, почти невероятная, «диковинка» таилась внутри найденной на берегу обсыхающей мины…
Как назло, хлопотливые обязанности заведующего кают-компанейским столом требуют присутствия Кичкина в камбузе. Все же ему удается улучить минуту и выскочить на палубу.
Все население Молдова-Веке столпилось на берегу. А моряки – советские, болгарские, румынские, чешские, словацкие, югославские – теснятся на палубах своих судов, некоторые даже взобрались на ростры, чтобы лучше видеть.
Ялик с комбригом на руле и матросом на веслах скрывается за поворотом, поросшим вербами.
Напряженное ожидание…
«Так в давние времена, – думает Кичкин, – выезжали богатыри на поле брани и, скрестив мечи и копья, начинали битву поединком. А дружина (это мы!) неподвижной громадой стояла сзади, сдерживая нетерпение и тревогу…»
Если бы мозг Кичкина, как некий чувствительный прибор, мог воспринять сейчас мысли комбрига, то, вероятно, молодой лейтенант очень удивился бы.
Сидя в ялике напротив гребца, Григорий думает о том, что с каждым разом почему-то труднее разоружать эти мины. Усталость? Как будто бы нет. Еще достаточно силен и бодр, чтобы оставаться минером-разоружателем. Страх? Но он уже давно научился волевым усилием подавлять страх. Что же тогда? Предчувствия? О, чушь! Бабья чушь эти так называемые предчувствия! Никогда в жизни он не верил ни в предчувствия, ни в удачу. Верил только в себя. Это, по-видимому, и было его удачей.
Но что-то уж очень много мин разоружил он на своем веку. Не слишком ли много? Должен же когда-нибудь наступить конец головокружительным его победам над минами?
Мистика? Никакой мистики! Объяснение самое трезвое. Предположим, что в нем – почти незаметно, минуя контроль сознания, – стала вырабатываться некая самонадеянность, а стало быть, и сопутствующие ей торопливость, небрежность. Недаром же говорят: головокружительные победы! Вот что опасно в его положении.
Почему бы тогда не приказать разоружить мину на берегу кому-нибудь из офицеров бригады? Среди них немало опытных минеров-разоружителей, полностью заслуживающих его доверия. Но, чем черт не шутит, что, если в этой с виду заурядной немецкой обсыхающей мине спрятан какой-то особой важности секрет, то есть новые, неизвестные приборы? В этом случае обращаться с обсыхающей миной нужно сугубо осторожно. Не то она взорвется ненароком, и все важные секреты ее развеются вместе с дымом в воздухе.
Как ни доверяет Григорий своим офицерам, себе он, естественно, доверяет больше.
И потом, признаться, любую мину очень приятно разоружить (не разоружать, а именно разоружить!).
Григорий, однако, обиделся бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что есть в разоружении вражеских мин что-то общее с азартной игрой. Так же затягивает, не правда ли?
