Адъютант разбудил адмирала в пятом часу утра и доложил о беспорядках в городе. Стрельба шла по окраинам Омска, центр и вокзал оставались в руках законной власти. Позвонил генерал Лебедев и сообщил, что в район Куломзино, где сосредоточились главные силы красных, направлены казачьи сотни, походная артиллерия и чешский батальон. На всякий случай Колчак выслал на Надеждинскую 18, где жила Тимирева, одного из своих адъютантов. Казачью сотню, охранявшую резиденцию Верховного правителя в усиление обычного караула, Колчак отпустил в казарму.
К вечеру восстание было подавлено. Эсеры, сбежавшие из тюрьмы, сами вернулись в свои камеры. Арестованные зачинщики были преданы военно-полевому суду. Всего в боях на окраинах Омска и под Куломзино погибло по одним данным свыше 1000 человек, по другим - около 2000. Потери правительственных войск не превышали 25 солдат и офицеров. Самых активных мятежников военно-полевой суд по законам военного времени приговорил к расстрелу.
Рукою историка. «Поздно вечером того же дня, - отмечает питерский исследователь Константин Богданов, - Колчак получил от Вологодского записку, в которой сообщалось о предании военно-полевого суду членов Учредительного собрания, не имевших никакого отношения к восстанию, если не считать их временной отлучки из открытой мятежниками тюрьмы. Адмирал тут же дал по телефону распоряжение начальнику гарнизона генералу Бржезовскому, чтобы этих людей под суд не отдавать. И в конец изнуренный болезнью и многочасовым нервным напряжением, он уже не приказывал, а по-человечески просил адъютанта не беспокоить его до утра.
А утром выяснилось, что часть «учредиловцев» все же ночью была расстреляна… Всех ликвидировал сопровождавший их конвой. Расстрелами непосредственно руководили четыре офицера: капитан Рубцов, поручики Барташевский и Ядрышкин, подпоручик Чернов.
Образованная Колчаком Чрезвычайная следственная комиссия не установила главных виновников, отдававших приказание этим офицерам о расстреле заключенных. Рубцов на допросе говорил, что действовал с санкции генерала Бржезовского и полковника Сабельникова, те, отрицая свою личную инициативу, ссылались на приказ командующего войсками омского военного округа генерала Матковского, которым предписывалось всех задержанных направлять к председателю военно-полевого суда Иванову. Высокий вершитель правосудия поразил членов следственной комиссии своей простодушной безответственностью: «был в ту ночь усталым и, как ранее контуженный в голову, многое не удержал в памяти». Дело закончилось заключением в тюрьму Барташевского».
Позже на допросах в Иркутске адмиралу Колчаку пытались поставить в вину декабрьские расстрелы в Омске. Однако следователи Политцентра так и не смогли установить его личной причастности к самочинным расправам над «учредиловцами». Что же касается приговоров военно-полевого суда, то к ним можно отнести все те же нарекания, что и в адрес большевистских военно-революционных «троек», ставивших к стенке всех заподозренных в сочувствии к «белякам». Довольно будет вспомнить, как расправлялись красные войска с участниками кронштадтского мятежа. Мятеж есть мятеж, и участь мятежников всегда одинакова, в каком бы стане они ни терпели поражение…
«Я ПРИНЯЛ ВЛАСТЬ…»
«Печальный мир!
Даже когда расцветают вишни…
Даже тогда…»
Исса, японский поэт.
Рукою Колчака. «Я принял власть и не намерен удерживать ее ни на один день дольше, чем это требуется благом страны. В день окончательного разгрома большевиков моей первой заботой будет назначение выборов в Учредительное собрание… В этом была мной принесена присяга перед Высшим Российским Судом - хранителем законности нашего государства.
Поставив себе задачей водворить в стране порядок и правосудие и обеспечить личную безопасность усталому от насилий населению России, Правительство признает, что все сословия и классы равны перед законом…»
И тут же - человеческая исповедь в письме:
«Милая, бесконечно обожаемая моя Анна Васильевна! Вы знаете и понимаете, как это все тяжело, какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время…»
Старое фото. На ступеньках омского госпиталя под массивным порталом встали перед фотографом офицеры, врачи, медсестры. В центре в походной армейской форме - при шашке - адмирал Колчак, по правую руку неизменный Михаил Смирнов в черной морской шинели и с золотыми контр-адмиральскими погонами. А из третьего ряда выглядывает знакомое женское лицо в белой косынке сестры милосердия - Анна!
Точно так же, как на этом снимке, держалась она и в их омской жизни - незаметно, не напоказ. Она снимала комнату в частном доме - вдали от центра (Надеждинская 18), а Александр Васильевич квартировал в своей резиденции на набережной Иртыша (Береговая 9) - небольшом, но красивом особняке купца Батюшкина. Разумеется, они встречались, хоть и не так часто, как хотелось обоим. Колчак был смертельно занят на новом посту, то выезжая на фронты, то принимая всевозможные депутации, то проводя государственные совещания… Анна Тимирева, бывшая адмиральша1, организовывала шитье госпитального белья для раненых, хлопотала по общественным делам. Иногда Колчак приглашал ее на официальные приемы в качестве переводчицы. Как ни странно, но и в этот, казалось бы, столь счастливый период их близости, им чаще всего приходилось общаться с помощью писем. Анна, как всегда, была предельно искренней.
Рукою Анны. «Омск Надеждинская, 18
Дорогой мой, милый Александр Васильевич, какая грусть! Мой хозяин умер вот уже второй день после долгой и тяжкой агонии, хоронить будут в воскресенье. Жаль и старика, и хозяйку, у которой положительно не все дома, хотя она и бодрится. И вот, голубчик мой, представьте себе мою комнату, покойника за стеною, вой ветра и дикий буран за окном. Такая вьюга, что я не дошла бы домой со службы, если бы добрый человек не подвез, - ничего не видно, идти против ветра - воздух врывается в легкие, не дает вздохнуть. Домишко почти занесен снегом, окна залеплены, еще нет пяти, а точно поздние сумерки. К тому же слышно, как за стеною кухарка по складам читает псалтырь над гробом. Уйти - нечего и думать высунуть нос на улицу. Я думаю: где Вы, уехали ли из Златоуста и если да, то, наверно, Ваш поезд стоит где-нибудь, остановленный заносами. И еще - что из-за этих заносов Вы можете пробыть в отъезде дольше, чем предполагали, и это очень мало мне нравится. За Вашим путешествием я слежу по газетам уже потому, что приходится сообщения о нем переводить спешным порядком для телеграмм, но, Александр Васильевич, милый, они очень мало говорят мне о Вас, единственно моем близком и милом, и этот «Gouvernеur Supreme»1 кажется мне существом, отдельным от Вас и имеющим только наружно сходство с Вами, бесконечно далеким и чуждым мне.
Кругом все больны, кто лежит вовсе, кто еле ходит. Я пока еще ничего, хожу от одной постели к другой. Говорят, что с наступлением ветров это общее правило в Омске, но одна мысль заболеть здесь приводит в панику. Дорогой мой, милый, возвращайтесь только скорее, я так хочу Вас видеть, быть с Вами, хоть немного забыть все, что только и видишь кругом, - болезни, смерть и горе. Я знаю, что нехорошо и несправедливо желать для себя хорошего, когда всем плохо, но ведь это только теория, осуществимая разве когда уляжешься на стол между трех свечек, как мой хозяин. Но я же живая и совсем не умею жить, когда кругом одно сплошное и непроглядное уныние.
