Моряк частенько поглядывает на небо — узнать, какая будет погода. Нет таких облаков, туч и тучек, какие бы нам не встретились за все годы плавания. Бывало, растянемся на палубе перед сном и считаем звезды, смотрим, как луна надувает и убирает парус, следуя по небу за солнцем. Кстати, о солнце. Нам оно тоже знакомо в любом обличье, в каждом проявлении, от яростно палящего шара до бледного призрака за облаками. Мы знаем, куда подует ветер, до того, как чайки встанут на крыло. Мы угадаем шторм за сотню лиг. Мы умеем читать знаки и всегда смотрим на небо.
Тем утром я тоже взглянул на него и увидел солнце — не яркое и не тусклое. Оно было ржаво-красным, уходящим в черноту, и словно грозило мне за новую разгаданную тайну. Затмение — вот что я увидел в тот день. Почерневшее солнце походило на колесо с буквами. Лягушки растерянно сновали туда-сюда, не зная, прятаться или продолжать свои каждодневные занятия. Песчаные блохи ползали кругами. Птицы загалдели было, но сообща ничего не решили. Они прыгали с ветки на ветку, хлопали крыльями, однако взлетать не торопились.
Мы путались ногами в ежевичных корнях, наступали в лужи смолы, которые стали незаметны во внезапном полумраке. Табачные листья, принесенные ветром, облепили нам башмаки. Мэри подобрала рыбу, выброшенную приливом в прибрежные камыши, и отнесла к кромке воды. Наконец на землю пролился свет. Ветер подул свободнее и донес до нас звуки городка. Мы обошли большой клен и услышали грохот телеги. Мимо проследовало стадо коров и свиней, которых погонял пастушок с длинным хлыстом. Коровы то и дело останавливались, чтобы сорвать пучок травы, торчащий среди песка, или лягнуть соседок.
За деревьями протянулось болото чахлой зелени. Миновав его, мы оказались в зарослях сорняков. Наши осторожные перебежки заметила только свинья, которая рылась в мешках с кукурузой, пшеницей и фуражом. Впрочем, ей было дело только до съестного.
Вскоре неподалеку прошли рыбаки. Мы удалились на добрую милю от берега и спрятались в кустах, откуда открылся отличный обзор городка и рыбацкой процессии. Время от времени рыбаки швыряли бродячим котам рыбьи кости, и коты уносились в городишко с костями в зубах. Еще мы заметили дикарей. Они бродили по улицам, одетые в кожу и бобровые шкуры, попыхивая трубками.
— Индейцы, — пояснила Мэри.
Должно быть, твой король с ними в родстве, судя по тому, как они держат голову, как ходят и как день-деньской курят трубку, ничем себя не утруждая.
Я видел тюки риса, хлопка, табака, арахиса и картофеля. Ад оказался источником изобилия. Я видел табуны коней, которых хватило бы на всю кавалерию. Коровы и свиньи бродили по улицам, их хозяева приветствовали мясников, а мясники — скотину. Так вот и делается кровяная колбаса.
Городок, однако, был непрост. Его гавань день и ночь охраняли корабли, чтобы держать нашего брата подальше от коней, коров, кошек и колбасы.
Мы пробирались вдоль кустов и деревьев, пока не вышли на городскую дорогу. У дороги открывалась угольная яма, и трое рабочих копали в ней уголь. Один из добытчиков вылез из ямы и отдыхал в тени рядом стоящей ивы. Их труд был так тяжел, что они поминутно вытирали лбы от натуги. Стоя рядом, я тут же поблагодарил дьявола за то, что сделал меня пиратом. Когда я отправлюсь на дно, что неизбежно случится, Старый Ник в наказание пошлет меня в Каролину добывать уголь, ибо худшей пытки для меня не найти.
Во рту у меня пересохло. Смит заметил, что тоже не отказался бы выпить, и махнул на одного из углекопов, который как раз прикладывался к фляге со спиртным. Дело оставалось за малым. Углекоп стоял, облокотившись на край ямы. Я подкрался к нему сзади и перерезал горло. Он откинулся мне на грудь, и я успел перехватить у него флягу, не пролив ни капли. Смит отнял ее у меня и отхлебнул добрый глоток. Углекопы опомниться не успели, как мы уложили их одного за другим. В карманах у них нашлись несколько жалких медяков. С одного я снял башмаки, которые ношу до сих пор и полагаю проносить до конца. Никогда не отказывайся от пары добрых башмаков.
Евангелина принялась лить слезы.
Смит уставился на нее и сказал:
— Я знаю, как утешить даму.
Мэри напомнила ему об обещании вести себя по-джентльменски. Учитывая, что джентльменом он был ровно настолько, насколько местный боров — лондонским франтом, хоть в жилет его обряди, задача была не из легких. Однако Мэри все же удалось его усмирить с помощью нескольких льстивых словечек. Она знала, как обращаться со свиньями.
Смит, видимо, решил отвесить поклон, поскольку нелепо сгорбился и шаркнул в пыли ногой. Мэри посоветовала нам переодеться в лохмотья углекопов, что было весьма умно. Так мы и сделали. Мэри взяла меня под руку и сказала, что почтет за честь пройтись со мной по главной улице. Смита вдруг словно подменили. Раньше он доверял ей, а теперь заявил, что она хочет сдать нас местным властям, едва мы войдем в город.
— Она это давно задумала, — твердил он. — Поднимет крик при первой возможности.
Мэри уперла руки в бока и смерила его взглядом. Евангелина проделала то же самое. Я уселся неподалеку на камень, чтобы ничего не упустить.
— Я могла бы поднять крик прямо сейчас, — сказала Мэри. — А уж голосок у меня — дай Бог каждому. Если выйду из себя, кое-кому придется заткнуть уши. Иной раз мне тяжело удержаться и я говорю все громче и громче. — Тут она и впрямь повысила голос.
Смит на это ответил, что в таком случае он будет вынужден ее убить. Мэри ждала этих слов. Она подвела Смита к ним, словно борова на аркане.
— А наши люди убьют тебя. Они хотя и хлипки — пальцем перешибешь, зато метко стреляют. Особенно в пиратов, — добавила Мэри. — Кстати, преступников у нас судит пуля: если уложит — значит, виновен. А не уложит — невинен. До следующего залпа. На моей памяти нескольким негодяям удалось-таки оправдаться.
После недолгих раздумий Смит признал ее план подходящим. Мы нарядились углекопами, натерли руки и физиономии угольной пылью. Я чихнул, а когда отдышался, меня обдало ароматами этой земли отбросов. Поразительно, как на ней вообще могло что-то расти. Всходы должны были вянуть, едва проклюнувшись, от смрада. Такой едкой вони не произвела бы дюжина потных англичан верхом на взмыленных лошадях, командующих дюжиной грязных ирландцев, ведущих за собой по мулу, причем с наветренной стороны.
Мэри улучила момент тишины и обратила мое внимание на богатство соплеменников.
— Должно быть, это цена процветания. Если так пахнут деньги, я рад, что родился нищим, — ответил я ей.
— Здесь можно разбогатеть. Можно нажить состояние — если потрудиться. — Мэри приподняла платье, чтобы не замарать подол. Бьюсь об заклад, святые с «Линды-Марии» выпучили бы глаза, завидев ее белые ножки, ведущие к верной погибели.
— Труд — худшее из лишений, — заметил я, шатаясь после очередного глотка местного воздуха. — Не иначе он и придает вашему краю такой смрад. Это запах честного труда.
— Не забывайте, что сейчас вы углекопы.
— Насмешка судьбы. И позор на мою голову.
