Эдвард ударил Соломона ружейным прикладом. Я схватил своего штурмана за руку.
— Ступай вниз.
Эдвард вспыхнул:
— Что скажет команда?
— Это моя команда. Дай сюда, — проговорил я и забрал у него ружье.
Эдвард без звука отправился к себе в каморку.
Надо было отдать ему этот ствол. С другой стороны, он заявил, что разделался с Кровавым Биллом, хотя любой суд записал бы убийство за мной. Эдвард меня просто опередил, а кинжал у него в руке оказался случайно, когда Билл на него напоролся.
И все-таки надо было ему разрешить продырявить Соломона. Как-никак Эдвард был моим штурманом, а капитану негоже выставлять свою правую руку на посмешище. Игра есть игра. Люди сделали ставки и были вынуждены спорить повторно — на ветер, на то, с какого борта взлетят чайки, когда зайдет солнце, и сколько Соломону осталось жить — неделю или меньше. Я ставок не делал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. СОЛОМОНОВ СУД
Твой мальчишка постучался в мою дверь, а когда я не ответил, принялся за мой обед. Судя по всему, он сжевал его вместе с костями — было слышно, как он их разгрызает и высасывает мозг. Должно быть, отрава пришлась ему по вкусу: покончив с едой, он звучно рыгнул и утопал в направлении бака грузнее, чем раньше.
Когда Эдвард застрелил матроса, мы находились в душном Карибском море. Это важное место на карте, поскольку многое изменилось с того дня — словно бы погода испортилась. Всего днем раньше мы плясали с туземцами на берегу. Даже ты пустился в пляс. Цветастое платье мулатки разлеталось чуть не до мыса Горн, когда ты кружил ее и вас подхватывал ветер. С тебя сбило шляпу. Другая мулатка с корзиной на голове подобрала ее, не уронив ни одного лимона. Расставшись с женщинами, ты сел на песок, и мы выпили по маленькой.
На следующий день погода переменилась. Ветер стих, берег опустел, и ничто не напоминало о прошедшей ночи, кроме сандалии, забытой кем-то из туземок. Ее то выносило на берег, то смывало в море, пока вовсе не унесло с приливом. Мы чинили корабль и готовились к отплытию. Вот тогда-то тот самый матрос, пьяный со вчерашней попойки или же от запаха цветов и плодов, бросил Эдварду вызов. А вслед за ним — Соломон. И как только я отобрал у него ружье — клянусь — наступил мертвый штиль. Сандалию мулатки, должно быть, унесло в залив Доброй Погоды вместе с останками моряка. Следы того злополучного дня до сих пор не смыты.
В ночь после расправы — безветренную ночь — я напился один у себя в каюте. Бонс собирался было поучаствовать, но покинул меня, как только я завел разговор о случившемся. Пожаловался на несварение. Мне было нужно, чтобы кто-то со мной выпил, выслушал, может, сыграл кон-другой в кости. Я позвал Пью — он что-то вынюхивал за дверью — и велел привести Соломона.
От рома Соломон отказался. Ну и упрям же он был, доложу я тебе. Тогда я пожаловал ему рубаху в расчете на то, что своей старой он накрыл товарища, которого подстрелил Эдвард.
— На Хай-стрит таких не продают, — сказал я, — зато ее запятнала испанская кровь.
Соломон отверг мой подарок. Я предложил ему выбрать другую рубаху. Он взял простую, не отмеченную в бою или какой-нибудь передряге. Что ж, о вкусах не спорят.
— Сейчас ночь. Я замерз, — произнес он. — Только поэтому и беру.
Соломон вечно все усложнял и даже тогда не мог смолчать. Он обвел глазами мою каюту, ненадолго задержал взгляд на пистолетах, клинках и мушкетах, а затем пошарил им по кладовке со съестным.
— Доброй ночи, — проронил он. — Рубашка мне впору. Было холодно. — Я уже приготовился к благодарностям, но не дождался их. — Мне и сейчас холодно, — продолжил Соломон. Уходить он не спешил, несмотря на прощание.
— И голодно, бьюсь об заклад, — подсказал я. — Ты не только замерз, а еще и проголодался. Садись поешь. Сыру? У меня тут изрядно припасено. Бери, что душа пожелает.
Соломон пробубнил что-то, уписывая сырный ломоть.
— У тебя, верно, и в горле пересохло? — продолжил я. — Выпьем по глотку?
Соломон задумался, застучал пальцами по подбородку, а когда заговорил, даже не удостоил меня взглядом, точно не я одевал и кормил его только что. Точно я был гадиной, которую он оставил без обеда в нашу первую встречу.
— Не рано ли мы с тобой развернули носы? — спросил я его. — Мне бы хотелось свести с тобой дружбу. Нам теперь плыть в одной лодке, на одном судне. — Я изобразил радушнейшую из улыбок и раскрыл объятия в знак благих намерений.
Соломон направился к двери. Это здорово меня разъярило.
— Тебе знакомо слово «спасибо»? Так отчего бы его не сказать тому, кто тебя спас? Или это слишком большая щедрость? — воскликнул я. — Там, за дверью, нет никого, кроме штиля и Пью. Я не заразный и, насколько могу судить, не вонючий. В суде не служил. К чему уходить? Все, что ты видишь, так или иначе добыто моими руками.
Я очень гордился тем, чего достиг, и даже подумывал о том, чтобы составить перечень всех ограбленных мной кораблей и убитых врагов, который можно было бы перечитывать холодными зимними ночами. Однако это стоило некоторых трудов, а их и без того накопилось немало. Кто знает, может, отрадой мне послужат эти записки, когда я прочту их над твоими костями.
— Добыто грабежом, — отозвался Соломон, постукивая по зубам и разглядывая мой припасы.
— Да, и убийством, — добавил я, задирая нос — пусть видит, что я горд тем, чего добился. — Таковы мои дарования.
Соломон снова пронзил меня глазами.
— Я не знал ни отца, ни матери, — сказал я ему. — Грабеж и кража — вот моя родня. Они дали мне все, в чем я нуждался. Уловки — мои дочери, обманы — сыновья. И нет у нас иного кредо, кроме богохульства, дружище.
— Я с вами не заодно, — произнес Соломон.
— Кто бы говорил, — ответил я на это. — Я видел, как ты управляешься со шпагой.
_ это — часть воспитания, — ответил он. — Я могу драться, но предпочитаю этого не делать. И не красть. И не убивать. Таков мой выбор, — добавил он. — Твой путь легок. Мой — труден. Если я спасу одного, то буду считать, что спас целый мир. Если убью — целый мир погибнет. Его род прервется. Кровь убитых тобой вопиет — и умерших, и нерожденных.
— Взгляни на это иначе, — возразил я и потрепал его по плечу. Дружеский жест — однако Соломона будто намертво прибили к палубе. Стоял он непоколебимо. — Я одинаково граблю и бедных, и богачей. Бедняки теряют немного, отчего и горюют меньше. — Я достал другую бутыль рома и два стакана. — Возьмем богачей, благослови их земля. Если бы не они, я окочурился бы, не успев сделать первого вздоха. У них столько денег, что им горевать не приходится. Красть не позорно, позорно умереть с голоду, что бы со мной и произошло. Тогда я был бы честным, добродетельным покойником. — Я протер стаканы об штаны и посмотрел на свет. Они почти сверкали. — С одного фартинга не разживешься, — продолжил я, наливая ром. — Да и кто скажет наверняка, что этого хватит? Вдруг на подкуп палача понадобится двадцать? Или сорок? Вот, держи. Выпей со мной. Мне нужно спросить тебя кое о чем. Я погонял жидкость в стакане. Ром стал похож на море, где волны накатывали одна за другой — точь-в-точь как вокруг нас. — Никогда не знаешь, когда нужно остановиться.
