Ответы, предложенные насмешником, так просты, бесхитростны и одновременно так путаны и безжалостны — никакого намека на помощь, кроме нескольких строк:
«В 41 метре от основания я спрятал шесть деревянных ящиков, крытых слоновой костью, целиком пустых, и одно примечательное сокровище, завернутое в один грубый холст на глубине менее 2 метров и, самое большее, 87 метров в разбросе».
Все эти слова истинны, поскольку в них заключен ответ. И все они ложь, поскольку ничего не открывают, кроме самих себя.
Позволь, я расчленю для тебя эти фразы. Первая: «в 41 метре от основания я спрятал…» и так далее. Сразу вопрос: где находится основание? Что вообще означает это слово — какой-то фундамент или что-то еще?
Далее автор сообщай, что спрятал шесть деревянных ящиков, крытых слоновой костью. Действительно ли он имел в виду число «шесть», или эта цифра упомянута в связи с предыдущей? Потом, почему на ящиках лежит слоновая кость? И как, друг мой, прикажешь теперь понимать «целиком пустых»? Должны ли мы связать это с найденными ответами или считать ложным следом и сообразно забыть обо всем, что говорилось ранее?
Затем он пишет: «одно примечательное сокровище» — то, к чему мы стремились все эти годы. К нему сводится смысл предложения. Однако что это за сокровище и чем оно примечательно?
Следующее, что он открыто утверждает, — что сокровище завернуто в один грубый холст. Но кто бы додумался прятать сокровище в мешковину?
Разве что величайший в мире скупердяй.
Далее, как явствует из послания, сокровище было спрятано «на глубине менее 2 метров и, самое большее, 87 метров в разбросе». Что, спрашивается, нам дают эти цифры?
Ответ, как мы оба знаем, очевиден. Я разгадал каждый из шифров, в том числе и этот, самый важный из всех. В конце концов, по прошествии многих лет, мне открылась жестокая правда. И, доложу я тебе, она стоила этого времени — по меньшей мере для меня, коль скоро я заполучил сокровище, а ты остался с носом. Теперь ты гордо шествуешь по палубе, а я заперт в каюте, но так было далеко не всегда.
* * *
Пил по моей просьбе принес книги о море, которые я с удовольствием прочел. Больше всего мне нравились книги о приключениях, несмотря на то, что главные герои в них неизменно сталкивались с дикарями и разными способами брали верх. Я переписывал эти истории на свой лад, делал их правдивее и приятнее для прочтения. Мне приходилось исписывать все поля и промежутки между строк. После моих исправлений дикари одерживали верх над белыми господами и дамами, что я сопровождал собственноручно выполненными иллюстрациями. Мои каракули и мазня ввергли Пила в уныние, так как книги он одалживал у тетушки. Я читал ее письма. Уверен, если бы Пил прочел ей мои сочинения, это доставило бы старушке втрое большее удовольствие. Впрочем, книги он так и не вернул, а тетка не спрашивала о них по слабой памяти, так что я мог исправлять их сколько заблагорассудится.
Еще я читал плакаты на улицах и даже полюбил политиков, исключая министров «Охвостья парламента». Их бы я поместил в одну связку с врачами и священниками. Могу присягнуть, что мы с Томом не видели от них никаких благ, кроме того, что нас гоняли с одной улицы на другую. Они никого не возвысили из грязи, кроме себя самих. И разрази меня гром, если это не так, но я всегда открыто заявлял о своем двуличии, тогда как злодеяния министров оставались у них под париками. Чертовы сухопутные крысы.
Читал я и книги по современной истории — спасибо Пиловой тетушке — и проникся уважением к герцогу Монмутскому, несмотря на его происхождение. Он показался мне славным разбойником за то, что едва не убил своего дядюшку, Якова. Монмут, как подобало сыну-бастарду, с боем прошел от Сомерсета до Седжмура. Упорствовал он до конца: чтобы его обезглавить, пришлось восемь раз заносить топор. В конце концов его голова все же свалилась с плеч, но родственникам пришлось пришить ее обратно, ради портрета. Я по-своему переписал рассказы о битвах между Яковом и упомянутым бунтовщиком. Возможно, тебе будет интересно узнать, что Монмут сверг короля и захватил трон в битве при Бристоле с помощью самого Джона Сильвера.
Коль скоро я коснулся этого вопроса, твой король не принес стране ничего, кроме горя. Однажды Пил сказал мне, что все короли и королевы друг с другом в родстве. Добавил, что британские короли — наполовину германцы с примесью французских и русских кровей, так что, сдается мне, они дворняги почище меня. Все их войны и междоусобицы — не более чем семейные дрязги. Короли в них не погибают. Они отправляют умирать других.
Пописывал я и стишки. Пилу нравилось, хотя он и ворчал, что парню моих лет это негоже. Правда, время от времени он забавлял ими посетителей, однако мне не перепадало от этого ни похвалы, ни монеты, а другого применения моим новым умениям не нашлось. Я разжился пером и чернильницей, но Пил не был рад успехам. Слова, которые я написал, были хороши, но во время письма я заливал чернилами чулки. Пил сказал, что вычтет у меня из жалованья на покупку новых чулок, поскольку не мог позволить мне разгуливать по трактиру неряхой. Позже я подправил запись в его учетной книге.
Тогда мне доводилось подсчитывать не пиастры, а тарелки у Пила в камбузе, а писал я не мемуары, а кулинарные рецепты. В это время — год спустя — морской пес снова приплыл в наши края. Весь год Черный Джон и его команда грабили, убивали и топили корабли, а я болтался на якоре в Пиловом трактире, помешивал похлебку. Нет, честная жизнь — это сущее наказание.
— Подай капитану ужин, — приказал Пил. Когда не волновался, он был прямее некуда не любил зря воздух переводить.
— Да накладывай побольше, — добавил Пью. — По щедрой порции на брата, особенно Пью.
Я поставил перед ними по блюду риса с соленой треской.
— Только полюбуйся на него, Пью, — сказал Квик. — Бледен, как старые кости.
Когда прибыл Черный Джон, Пил велел мне держать язык за зубами, что я и делал.
— Пью согласен: бледный и тощий. Бледный, как все сухопутные крысы.
Я вернулся на кухню, но оставил дверь открытой, чтобы слышать пиратов.
— Разве у него нет имени? — оборвал Пью Черный Джон. — И притом славного имени? Правильного имени? — Он обмотал клок бороды вокруг пальца.
— Да, как же, — ответил Пью, крутя пальцем у подбородка. — Пью помнит, как вы дали мальчику имя, и притом правильное, если Пью не ошибся. А ты помнишь, Квик? Скажи капитану, это его порадует.
— Ты зовешь мальчишку этим именем, а, Пил? — спросил Черный Джон, не дожидаясь слов Квика.
— Я зову его Сильвером, сэр, — откликнулся трактирщик.
— И только? — Черный Джон сильнее ущипнул бороду.
— Кроме тех случаев, когда называю его Джоном Сильвером, — поспешил исправиться Пил. Его голос дрогнул. Я вообразил, как он позже удерживает вдох взамен потраченного на ответ.
— Да, так я его и назвал, — произнес морской пес.
— А Пью запомнил, — поддакнул тот, щипая себя за подбородок. — И что же? Если Квику, к примеру, захочется еще трески — мальчишка откликнется? — по обыкновению, пропел Пью.
