Долговязый, стоявший возле, переминаясь с ноги на ногу, дождался, когда Эди оторвал взгляд от записки и спросил:
— Пахану че сказать?
— Скажи, передал спасибо за то, что товарища моего уведомили обо мне. И еще скажи, что с хорошим человеком всегда приятно поговорить.
— Не понял, чё приятно? — спросил Долговязый, протягивая руку за листком.
— Чё, чё, русский язык изучать надо, — сдержанно порекомендовал Эди и слово в слово повторил ранее произнесенную фразу, а затем, не обращая внимания на руку блатного, засунул листок в карман своих спортивных брюк.
— Теперь понял, — ощерился Долговязый и, резанув воздух рукой, в которую хотел заполучить листок, направился к своим товарищам.
Эди же продолжил свое занятие, но мысли о странной инициативе Справедливого отвлекали его. Эди полагал, что пахан, получив у Юры подтверждение относительно их совместной работы на ниве науки, потеряет к нему всякий интерес. Однако этого не произошло и записка, находящаяся в его кармане, свидетельствовала о том, что Справедливый, преследуя какую-то цель, стремится продолжить диалог. Придя к такому заключению, Эди решил искать ответ на возникший вопрос вместе со своими коллегами и усилием воли отогнал от себя мешающие ему сосредоточиться на упражнениях назойливые мысли.
Бизенко все это время сидел на скамейке, устремив взгляд в небо. Со стороны можно было подумать, что для него в этот момент все остальное перестало существовать: и этот зажатый между высокими стенами двор, и снующие туда-сюда зэки, и проблемы, приведшие его в тюрьму.
Невольно проследивший за его взглядом Эди замер на месте, уткнувшись в невероятную голубизну белорусского неба, по которому безмятежно плыли невероятно белые облака… Отчего-то сразу вспомнились слова великого поэта о тучках — вечных странниках… а в голове промелькнуло, может быть, сейчас и Бизенко об этом же вспомнил. «Вряд ли, — подумал Эди, — шпиону сейчас не до высокой поэзии, хотя кто знает. Не заглянешь же ему в душу?»
— Здорово, — неожиданно услышал он голос приближающегося Бизенко, — раньше все некогда было смотреть на эту красоту, дела, дела… А сейчас смотрю, и слезы на глаза накатывают. Так и глядел бы всю жизнь без устали. Да и вы, смотрю, природу любите.
— Кто ее не любит?
— Увы, есть и такие, которые никого и ничего не любят.
— Наверно, вспомнили Достоевского — зачем человек нужен на земле?
— Откровенно говоря, нет, но интересно бы услышать, что на этот счет он сказал, — как-то отрешенно сказал Бизенко.
Обративший внимание на это Эди, произнес:
— Он не сказал, а написал, мол, а что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтобы только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет.
— Ужился и на таких-то просторах превратился в такого кровавого монстра, что, обозревая его дела, хочется закрыться скрещенными над головой руками и молить, молить бога о его низвержении в тартарары за миллионы безвинно загубленных жизней, за лишения, которые пришлось пережить, за страдания и унижения, — горячо произнес Бизенко, продолжая смотреть в небо.
— Лучше и не сказать, фашизм принес много бед и… — начал было Эди, сразу понявший, что Бизенко говорит совсем не о фашизме.
— Да я не об этом, хотя и фашизм из той же оперы, думаю, вы и сами, чьи родители прошли через сталинский ад, понимаете, о чем речь идет.
— Конечно, если бы не Хрущев и не его политика, мы и по сей день находились бы в ссылке, но времена изменились, — сказал Эди, глянув в лицо собеседнику.
— Это правда, как и то, что дух сталинизма продолжает царствовать в кремлевских кабинетах, как и то, что советский человек партноменклатурой превращен в бесправное быдло, которому и осталось только верить в ее байки о счастливом будущем для поколений, а я хочу счастья для себя и своей дочери сегодня, и в этом нет моей вины, — выпалил Бизенко, пристально вглядываясь в глаза Эди, будто пытаясь уловить в них реакцию на свои слова.
Допуская, что подобным образом Бизенко пытается проверить его реакцию на откровенный антисоветизм, Эди произнес:
— Я познаю наш мир в сравнении с тем, что было и что есть: как было в ссылке, как было после возвращения на родину и как все обстоит сейчас. Других возможностей в отличие от вас, к сожалению, у меня нет. Скажу откровенно, до незаконного водворения сюда, с попранием всех моих гражданских прав, этой грязной попытки надзирателей меня изувечить, я, может быть, и по-другому рассуждал, но сейчас напрашиваются грубые слова в адрес тех, кто так бесчеловечно поступил со мной, и знаете, моя злость распространяется не только на них.
— Вот и я об этом же, виновата система, мне еще отец рассказывал, как после революции разрушали церкви, убивали попов. Думаете, это делали пришельцы с какой-нибудь планеты? Нет, это делали наверняка отцы тех, кто хотел вас покалечить. Я уверен, если бы им сейчас дали команду снова начать былые репрессии, то они тут же засучили бы рукава… Так что, Эди, этот, как вы его назвали, наш мир, построенный на крови невинных жертв, не может быть праведным, — заключил Бизенко, вновь устремив взгляд в небо.
— Вы, кто много повидал на своем веку, уверенно говорите о вещах, о которых я до сих пор не думал, да мне и в голову не приходило искать в нашем обществе какие-то изъяны, так как сверх головы был занят спортом, историей, литературой, в конце концов, поиском своего места в жизни, — задумчиво промолвил Эди.
После этих слов он скорректировал свой первый вывод, поскольку почувствовал, что Бизенко стал откровенничать с ним не столько из-за желания проверить, сколько вбить в него антисоветизм, раздуть в пожар из возможно тлеющих в нем угольков обиды за прошлые и настоящие унижения и сделать своим союзником.
— Но жизнь куда разнообразнее, и очень хорошо, что вы физически и морально готовы к ее чудачествам. Будь иначе, вас бы здесь смяли в тряпку и бросили к параше, но вы не дали с собой так поступить и еще меня защитили, за что я вам очень благодарен, — несколько высокопарно произнес Бизенко.
— Вы прямо в ударе. Возможно, свежий воздух на вас так действует, — ухмыльнулся Эди.
— Нет, это небо, оно такое бездонное, что хочется подобно вон тем кучевым облакам, гонимым ветром, умчаться куда-нибудь из этих мест, но, увы, я в тюрьме…, — неожиданно поникшим голосом завершил Бизенко.
— Остается лишь надеяться и бороться за свои права, — твердо сказал Эди, глянув на облака, о которых только что так лирично, почти по-лермонтовски, говорил его непростой собеседник.
После чего Бизенко в очередной раз внимательно глянул на Эди. О чем он в этот момент думал, и думал ли вообще, осталось тайной для него, поскольку прозвучавшая за этим команда надзирателя на построение задала движение другим мыслям и словам.
— К сожалению, надо возвращаться в камеру, а то совсем забыл, что нахожусь в тюрьме, — невольно сорвалось с губ Эди.
