Я покосился на нее, она прямо смотрит вперед, красивая и
холодновато-спокойная.
— Ты, — спросил я осторожно, — второй
вариант?
Скупая улыбка тронула ее губы.
— Во всяком случае, не первый.
Корневицкий, неслыханное дело, сам встретил нас у входа,
поцеловал Алёне руку, чем несказанно удивил нас обоих. Втроем мы поднялись на
верхний этаж, где в пентхаусе расположился лабораторный центр.
Кабинет роскошен именно простотой и величием суперэлитной
аппаратуры, что безупречна именно дыханием следующего века. Из-за стола поднялся
человек в синем халате, от стены отделились две молодые женщины с одинаковыми
лицами.
— Здравствуйте, — сказал человек в синем. Он
приятно улыбался и смотрел очень заботливо. — Операцию буду делать я,
обещаю, что все пройдет хорошо. Не волнуйтесь, садитесь в это кресло… Сейчас
вам сделают обезболивание, еще пять минут, чтобы подействовало, и… начнем.
Алёну увели, как я понял, в соседний кабинет, где ее,
наверное, ждет другая бригада. Я опустился в кресло, оно мгновенно приняло
удобную для меня форму, спинка медленно и бережно опустилась.
— Все будет хорошо, — снова повторил
хирург. — Вы не рядовые пациенты, время тех придет позже… если решатся, а
вы — особые. Потому вами сейчас занимается лучший нейрохирург планеты. Это не
похвальба, хотя я не прочь похвастать, это для вашего спокойствия… Я в самом
деле лучший. Так что не волнуйтесь…
Обезболивающее подействовало, я понял по беспечности в
голове и полному отсутствию ужаса. Вообще весь кабинет напоминает
стоматологический, даже кресло такое, но я только в детстве страшился зубных
врачей, тогда еще в самом деле было больно и страшно, но потом родители
перевезли в Москву, плюс прошло двадцать лет, и когда снова попал к
стоматологам, балдел в кресле, лениво наблюдая, как что-то там делают в моей
пасти.
Сейчас хирург спокойно и с самым деловитым видом занимался
своим делом, две медсестры попеременно, а иногда и обе, трубками то ли забирали
кровь, то ли вводили обеззараживающую жидкость, я смотрел снизу в их нависающие
надо мной раздутые ноздри и старался понять, у женщин волосы в этих трубах не
растут или их как-то уничтожают в зародыше, ну не бывает таких идеально чистых
дыр. Можно скользить взглядом по внутренней стороне долго, до самого мозга…
хотя зачем он такой куколке, что дразняще так это прикасается мягкой грудью к
моей голове, молодец, отвлекает, у меня воображение уже разыгралось, пытаюсь
представить, это у нее такой напряженный сосок или же…
Потом пришел еще один, я видел четыре двигающиеся руки,
слышал треск надрезаемой кожи, потом долбили сам череп, однако боли все еще
нет. Я начал было засыпать, но красивая медсестра с предельно низким декольте,
откуда вот-вот выпрыгнут вот такие, завела со мной хитрый разговор, прямо
сейчас разденется, я вяло отвечал, но интерес не дал заснуть довольно долго, а когда
я решил, что сдаюсь и посплю, из-за головы донесся бодрый голос:
— Все! Взбодрите пациента.
Снова укол, я ощутил, что мозги и все чувства начинают как
бы просыпаться, освежаться. Медсестра улыбается игриво, я снова подумал, что
можно бы ее как-то, сама напрашивается, а штучка еще та, меня в это время
осторожно трогали, помогли вылезти из кресла.
Второй хирург исчез, а первый сказал довольно:
— Вот зеркало.
Его притащили специально, огромное, почти в рост. Я
придирчиво осмотрел левую сторону головы, в одном месте торчат мокрые волосы,
еще не высохли от промытой крови. Шов настолько умело запрятали в волосах, что
прямо косметическая хирургия.
В дверях появился Корневицкий, на лице странное выражение,
спросил шепотом:
— Ну как? Что-нибудь чувствуешь?
— Ничего, — ответил я разочарованно.
Хирург сказал, защищаясь:
— Погодите, организму надо принять инородный предмет!
Мы сделали все, что могли, но можем не слишком много. Через два-три дня увидим,
что получилось.
Корневицкий напомнил:
— Вы обещали уже к концу дня!
— Да, — ответил хирург. — Как только отойдет
анестезия, сигналы ломанутся, как стадо к водопою. Но пробьются ли… Там
та-а-а-ака-а-а-ая стена! В общем, ждем.
Алёна появилась очень не скоро, мне показалось, что прошло
несколько часов. Я спросил шепотом:
— Почему так долго?
Она ответила так же тихо:
— Мне делали после тебя. Думаешь, много таких хирургов?
— Эх, — сказал я с досадой, — лучше бы тебе
сперва.
— Почему?
Я отмахнулся:
— А вдруг он устал на мне и что-нить не так сделал
тебе? Руки дрожат или еще что!
Она сказала тихо:
— Спасибо. Ты не сторонник равноправия, верно?
— Как и Корневицкий, — ответил я. — Мне он
ручку не целовал!
Она слабо усмехнулась:
— Знаешь, мне сказали, что можно ехать. Все равно
раньше, чем завтра, ничего не ощутим. Должно зажить, зарасти, ощутить, что
нейроны и провода к чипу — одно и то же…
— Хорошо, — сказал я. — Только рад, если
можно. Едем ко мне?
Она устало покачала головой:
— Давай лучше я к себе, ты к себе.
— Как скажешь, — ответил я.
Корневицкий на всякий случай отрядил две машины
сопровождения, но я без всяких приключений добрался к дому Алёны, высадил,
развернулся и так же быстро, дав задание навигатору, прибыл к себе.
Автомобиль остался в подземном гараже, я поднялся оттуда на
лифте сразу на свой этаж, сварил себе кофе, после чего свалился в постель и
заснул, не раздеваясь.
Сон был мучительным и тягостным. И хотя отходил не наркоз, а
нечто иное, совершенно безвредное и без последствий, но хотя бы во сне
последствия меня настигли. В предельном отчаянии я стоял на балконе своей
квартиры на двадцать четвертом этаже и всматривался в темноту внизу. Там
асфальт, узкая полоска земли с предполагаемой зеленью, утоптанная подошвами до
прочности гранита…
Я знал четко, что я сплю и нахожусь в кошмаре, но знал и то,
что если соступлю с перил в ту сторону, то умру не только здесь, но и наяву.
Черное отчаяние все сильнее охватывало меня, как вдруг
ощутил тонкую струйку сочувствия, тепла, дружбы и горячей поддержки.
А следом накатил мощный поток, что разом превратился в океан
понимания, захлестнул меня с головой. Я купался в теплом свете, здесь мой мир,
здесь не нужно прятаться со своими мелкими грешками, которые кажутся постыдными
только мне самому, а вообще-то ерунда, у всех какие-то грешки, что и не грешки,
даже не комплексы, а так, мы же в телах обезьян, это все они, гады, так что
прощаем друг другу всю ту хрень, что невольно думаем и к чему подсознательно
стремимся, это всего лишь мелкие пятнышки на сверкающем, как огромное солнце,
чувстве объединяющей нас любви и глубочайшем взаимопонимании.
