Дворянские нарративы плена
В своем дневнике дипломатической миссии в Константинополь во время русско-турецкой войны 1806–1812 годов А. Г. Краснокутский рассказывает о встрече с русским солдатом в румелийском городе Ямболь. Солдат оказался ветераном суворовских походов, которого «обольстили» и который «изменил Богу и вере». С тех пор как он сменил свое православное имя Иван Терентьев на мусульманское Сулейман, солдат «слезно плакал» о своем проступке и заявлял, что готов умереть за одну возможность увидеть могилу Суворова. Слова, которые Краснокутский приписал отуреченному русскому дезертиру, наглядно иллюстрировали его собственное отношение к плену: «Скажите, Ваше Благородие, землякам моим, чтобы они верою и правдою служили России и Государю; а то совесть замучает до гробовой доски»
[263].
Как видно из этого пассажа, ни ассоциирование плена с вероотступничеством, ни критическое отношение к пленным не исчезло полностью к началу XIX столетия, несмотря на секуляризацию российских элит. В представлении Краснокутского, грех терзаемого угрызениями совести солдата состоял в двойном отречении от веры и от служения царю. Как православный дворянин, состоящий на царской службе, Краснокутский выносит моральный вердикт солдату-дезертиру от имени всего российского общества. Однако подобное позиционирование не помогало тем российским дворянам, которые, в отличие от Краснокутского, имели несчастье попасть в плен и должны были рассказать о том, что пережили по возвращении на родину
[264]. Моральная проблема плена стояла перед этими дворянскими офицерами гораздо острее, чем перед Болотовым в его рассказе о крымском плене своего предка Еремея. Их попытки решить данную проблему способствовали дальнейшей секуляризации российского восприятия плена и в то же время подготовили почву для позднейшего националистического возмущения положением русских пленников в руках «азиатских варваров».
По крайней мере пять российских дворян, попавших в османский плен в конце XVIII – начале XIX столетия, оставили описания пережитого. Одним из них был уже упоминавшийся Павел Артемьевич Левашев, дипломат, оказавшийся в заключении вместе с российским посланником А. М. Обресковым вскоре после объявления Портой войны России в сентябре 1768 года
[265]. Четверо остальных – Владимир Андреевич Сафонов, Николай Михайлович Клемент, Александр Григорьевич Розальон-Сошальский и Александр Осипович Дюгамель – были офицерами, участвовавшими в русско-турецких войнах 1806–1812 и 1828–1829 годов
[266]. Четыре из пяти описаний плена были опубликованы еще при жизни авторов и преследовали цель привлечь внимание российской публики к проблеме плена, а также удовлетворить ее запрос на описания путешествий на Восток
[267].
Несмотря на различие поколений, стиля и опыта авторов, их рассказы имеют несколько общих черт. Все они описывают столкновения между протагонистами и мусульманским населением. Ощущение опасности от подобных столкновений для пленников хорошо передается Левашевым, который описывает взрывоопасную атмосферу в османской столице после объявления Портой войны России в 1768 году. По заключению Обрескова, Левашев, находившийся в тот момент за пределами Константинополя, провел несколько непростых дней в страхе смерти или каторжного двора, прежде чем присоединился к своему начальнику в Семибашенном замке. Знаменитая тюрьма, управлявшаяся семидесятилетним стариком-комендантом благородной наружности, фактически спасла российских дипломатов от линчевания, которому подверглись габсбургский интернунций и его семья после того, как они были пойманы в попытке подглядеть церемонию выноса священного знамени Пророка
[268]. Обресков и Левашев испытали немало неприятных моментов позже, когда они должны были следовать в обозе армии великого визиря, продвигавшейся на север, чтобы сразиться с россиянами. Путешествовавшие верхом на изможденных и плохо оседланных лошадях («для наивящего поругания») дипломаты должны были проезжать мимо разгневанных толп, которые сыпали проклятия на их головы и кричали, что «надлежало всех нас в куски изрубить»
[269]. Их испытания продолжились и в османском лагере, где они должны были стоять часами подле визирской палатки в месте, отведенном для казней, на глазах толпы османских солдат
[270].
